Что ты сделал для Победы? Не закончилась война. Только помощи и веры ждёт от каждого страна.
Автор: Алла Цветкова
Батарейцы собрались около командира. Сообщали результаты зенитного огня. Оказывается, пока я там изучал зайкин хвост, зенитчики сбили два немецких бомбардировщика. Оба упали в море. А ещё два самолёта задымили и сразу повернули домой. У нас на батарее бомбами повредило одно орудие и осколком легко ранило двух бойцов. И тут я опять увидел косого. Заяц, часто подёргивая кончиком своего горбатого носа, обнюхал камни, потом заглянул в капонир, где укрывалось тяжёлое орудие, присел столбиком, сложив на животике передние лапы, осмотрелся и, словно заметив нас, прямёхонько направился к Поночевному. Командир сидел на камне. Заяц подскочил к нему, забрался на колени, упёрся передними лапками в грудь Поночевного, дотянулся и стал усатой мордочкой тереться о подбородок командира. А командир обеими руками гладил его уши, прижатые к спинке, пропускал их через ладони… Никогда в жизни не видел я, чтоб заяц держался так вольно с человеком. Случалось встречать мне совсем ручных заек, но стоило коснуться ладонью их спины, и они замирали от ужаса, припадая к земле. А этот держался с командиром запанибрата.
— Ах ты, Зай-Заич! — говорил Поночевный, внимательно осматривая своего приятеля. — Ах ты, нахальный зверюга… не покорябало тебя? Не знакомы с нашим Зай-Заичем? — спросил он меня. — Это мне подарочек разведчики с Большой земли привезли. Паршивенький был, малокровный такой с виду, а у нас отъелся. И привык ко мне, зайчина, прямо ходу не даёт. Так и бегает за мной. Куда я, туда и он. Обстановка у нас, конечно, для заячьей натуры не очень подходящая. Сами могли убедиться — шумно живём. Ну, ничего, наш Зай-Заич теперь уже малый обстрелянный
Настоящий заместитель командующего Оперативным Штабом фронта, полковник Баранов Артём Антонович. Увидев вражеские танки клочок бумаги со штемпелем, бежал так, что очнулся только через 15 минут после содеянного. На полном основании разжалован в рядовые.
Я приду к тебе утром На веселом восходе, Или вечером хмурым, Когда день на исходе.
Или ночью глухою, Или днем долгожданным, - Ты мне двери откроешь, Встретишь взглядом желанным.
Протяну тебе руки, Не запнусь на пороге. Ах вы, злые разлуки!.. Ах вы, дали-дороги… Сколько вас, непрошеных, Исплаканных, исхоженных, - А вы все не кончаетесь, В тугой клубок свиваетесь.
Мне бы ниточку путеводную Через осень эту холодную, Чтобы весны цвели за зимами, Чтоб найти дорогу к любимому.
Дорога к любимому Автор: Валентина Яценко Журавлёва
Я обычно ездила в Швецию через Таллинн. Эстония закрыла границу. Я получила визу номер два. Визу номер один получил молодой интересный журналист. В шесть утра народ высадили из поезда на Нарве. Продержали два часа в автобусе под вооруженной охраной. Чуть не опоздала на паром.
Через полгода эстонцы упростили систему.
Шесть утра. Нарва. Весь поезд ринулся за визами. Остановка – полчаса. Столпотворение. Хаос. Чиновник, с несчастным лицом, производит обмен валюты. Длинная очередь. Кто-то не успел. В том числе и я. Поезд ушёл. Альтернатива - медленная электричка через двенадцать часов. Таксисты предлагают свои услуги – триста долларов до Таллинна. Пересчитала обменянную валюту. Не хватает, и много. Подошла к окошку чиновника с вопросом. По его лицу прошёл тик. Отдал без звука. Мне нужно встретить моего шведского мужа с парома во время.
Серый зимний день. Выхожу на трассу, неуверенно поднимаю руку. На мне шуба до пят, лайковые сапожки на тонких шпильках. Голову греет собственный скальп – волосы до пояса. Останавливается «Мерседес» цвета морской волны – хозяин – русский бизнесмен, интересный как Штирлиц.
- В направлении Таллинна – говорю я.
Он провёз меня отрезок дороги, а дальше не по пути. Стою опять на трассе. Кругом снежные поля и тишина. Следующий отрезок дороги проехала на раздолбанном микроавтобусе с развесёлыми русскими шабашниками. Опять пустая трасса. Снега налево. Снега направо. Далеко на горизонте, какие- то дома. Представила, как пойду по мёрзлому, вскопанному полю на шпильках. Сделала шаг и отказалась от идеи.
Вот на горизонте показался «Ситроен», маленький, новенький, чистенький. И хозяин такой же – молодой эстонец, начинающий предприниматель, рассудительный, спокойный. На заправочной станции нашёл мне новых попутчиков – муж и жена – оба полу эстонцы, полурусские, хуторяне – люди, живущие в своём уютном, гармоничном мире. Никогда таких не встречала. Очень тёплое, светлое чувство осталось после них.
Следующие попутчики – два бандита, занятые деловым разговором. Я заснула на заднем сидении, и они чуть про меня не забыли Опять ожидание на пустой трассе и страх, что тут я и замёрзну.
Последний отрезок до города я проехала на громадном, как корабль, грузовике. Рыжий голландец дальнобойщик молчал, искоса поглядывая на меня – напряжённое чувство.
Но вот наконец город. Где же я буду искать в нём любимого мужа.?! Можно , конечно, ходить с мегафоном по городу. В гостинице «Таллин», в гардеробе одного бара я увидела его рюкзак. Никогда так не радовалась встрече с мужем. С удивлением обнаружила, что моя поездка автостопом заняла всего полтора часа.
В час полночный в просторных гостиных, Рядом с гипсовой нимфой нагой, Корешки фолиантов старинных Кто-то трогает дерзкой рукой.
Может, звёздный шалун и пролаза, У вселенной на самом краю, Недоступный для нашего глаза, Здесь игру затевает свою?
Не скупится всю ночь на проделки, В философские лезет труды, Из окошка швыряет тарелки, На ковре оставляет следы.
И смущает бессонные души Имитацией старых работ, Ни чернил не жалея, ни туши, Даже копоть пустив в оборот.
Руки к торсам немым приставляет, Мнёт безжалостно шёлк канапе… И меня до утра подбивает В смутном стиле писать о себе.
Гладит вазы, скользит по паркету, Пыль сдувает с чьего-то плеча. …По его еле видному следу Утром ходит уборщик, ворча.
Музей ночью Поэт: Лев Смирнов
— Позвольте, — я не мог отказать себе в удовольствии подёргать тигра за усы, — если вы не в курии, то у меня появляется основание безболезненно продолжать расследование.
Директор Юрайда разочарованно вздохнул.
— По-моему, с Джеджером вы уже разобрались. — С ним да, но не с остальными, — тихо сказал я.
Пора было слегка приоткрывать карты. Либо он сейчас рявкнет мне свое воинское звание и потребует соблюдения всех почестей по стойке «смирно», либо примется доваривать лапшу.
— А кто вас интересует? — удивился директор. — У меня тут списочек. — Я достал из записной книжки листок распечатки, аккуратно развернул и вручил директору. — Это не все, но для начала, думаю, хватит.
Просмотрев список бывших выпускников, он равнодушно вернул его.
— Если вас не затруднит, дайте адреса хотя бы некоторых.
Медленно покачав головой, он неожиданно рассмеялся.
— Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше любопытство. Нет, я действительно не знаю, где они сейчас находятся. — Следует понимать так, что к их исчезновению вы имеете отношение? — Ну почему — «исчезновению»?! Мы действительно имеем отношение к их перемещению за пределы страны. Вы удовлетворены формулировкой?
Формулировка меня удовлетворяла. Я кивнул.
— Хорошо. Я полагаю… У вас есть дети? — перебил сам себя директор. — Есть. — Тогда вы поймёте. Хоть мы и привыкли к мысли, что мир катится в преисподнюю, балансирование на грани не может продолжаться вечно. Если канатоходец не слезает, он рано или поздно упадёт. В океанах подводных лодок больше, чем рыбы. Склоки из-за любой ерунды. Военно-промышленные спруты загребают всё, до чего дотянутся.
Нет, перспективы рода человеческого блестящими не назовёшь. Разумеется, я противник войны и насилия во всех проявлениях, но я не страус и зарывать голову в песок не хочу. Если мы не в силах предотвратить катастрофу, то надо хотя бы немного позаботиться о будущем человечества, вернее, остатков человечества после неё.
Вот так номер, подумал я, пацифист в рядах наших славных и доблестных вооруженных сил.
— Я охотно подпишусь под любым воззванием за мир и разоружение, — продолжал директор, — но если в каком-нибудь паршивом реле замкнёт контакт, то воззванием межконтинентальную махину, выходящую из шахты, не остановишь! И поздно будет приносить извинения по прямому проводу. Необходимо быть реалистом и учитывать всё, что в силах учесть. Этим мы и занимаемся!
— Чем именно? — тупо спросил я.
— Мы готовим наших выпускников к максимальному выживанию. Это потенциальные лидеры уцелевших! Они знают, как вести себя в экстремальных ситуациях. Даже если кроме них никого не останется, то они начнут всё сначала. Мы рассредоточиваем их повсюду, где только можно и нельзя. Сами понимаете, всё, что я вам рассказал, не для огласки. Хотя и это неважно. Пресса одну-две недели пошумит, ну, может, ещё парочка запросов оппозиции… Во всяком случае, я надеюсь на вашу порядочность.
Он замолчал, а я чуть было не зевнул ему в лицо. Когда он начал свои рассуждения о бренности бытия, я стал ожидать большого вранья и вот дождался рождественской сказочки о будущих благодетелях. Слов нет, придумано красиво. Так и видишь, как среди руин и пепелищ возникают быстрые ловкие тени, собирают уцелевших и ведут их в леса и горы. А там, разумеется, начинают рассказывать голодным и больным историю искусства, которую им здесь преподают почему-то ночами.
Директор Юрайда, грубо говоря, врёт. Но всё-таки непонятно, почему он и те, кто за ним, врут, а не просто выставляют. Раз так, подергаем ещё…
— И ваши супермены выживут в любой ситуации? — невинно спросил я. — Даже если никто больше не останется? — Если у них будет шанс, они его не упустят. — А дальше? — Что — дальше? — С кем они будут воспроизводить род человеческий? Надо позаботиться насчёт соответственно натасканных подруг. — Мы это учли, — после секундной заминки проговорил Юрайда, — вы забываете, что существуют и женские исправительные школы. — То есть вы их расселяете парами? — М-да, нечто в этом роде.
Вот он и попался! Надо же — парами! Я специально убил два дня на списки выпускниц женских спецшкол, но ничего подозрительного не обнаружил, если не считать исчезновений воспитанниц вместе со своими сутенёрами или самоубийств в наркологических центрах. Эти вряд ли годились в праматери детей рода людского. Врал директор Юрайда, а почему врал — непонятно. Все здесь врут, решил я, пусть из самых лучших побуждений, но врут. Директор врёт, воспитанники заливают, Бидо темнит, и Шеф тоже хорош…
— Прекрасно! — сказал я. — Ваш случай вне моей компетенции. Полагаю, что в Сенате с одобрением отнеслись к вашей затее?
Со свистом втянув в себя воздух, директор Юрайда скривился так, будто ему птичка на язык капнула.
— Мне только этих фашиствующих старпёров не хватает! — Как же вы проводите свой бюджет? Президент обещал урезать все программы, не имеющие выхода на Бункер.
Директор щёлкнул пальцами. Я понял так, что эти пустяки меня не должны волновать. Пробный шар ухнул мимо лунки.
Идёт безумное кино И не кончается оно. Творится бред многосерийный. Откройте выход аварийный. Хочу на воздух, чтоб вовне С тишайшим снегом наравне И с небесами, и с ветрами Быть непричастной к этой драме, Где всё смешалось, хоть кричи, Бок о бок жертвы, палачи Лежат в одной и той же яме И кое-как и штабелями. И слышу окрик: «Ваш черёд. Эй, поколение, вперёд. Явите мощь свою, потомки. Снимаем сцену новой ломки».
Идёт безумное кино... Поэт: Лариса Миллер
Чеди медленно встала и вышла, с удовольствием после духоты вдыхая прохладный воздух. Она остановилась у тонкой, квадратного сечения колонны из дешевого искусственного камня, всё ещё продумывая сцену всеобщего покаяния под гипнозом. Внезапно она почувствовала на себе упорный взгляд, обернулась и оказалась лицом к лицу с атлетически сложенным «кжи» в зелёной одежде с нашитым на рукаве знаком сжатого кулака. Небольшая группа людей среди «кжи» достигала возраста в 30 земных лет. Это были так называемые «спортивные образцы» — профессиональные игроки и борцы, ничем не занятые, кроме мускульных тренировок, развлекавшие огромные толпы на стадионах зрелищами, похожими скорее на массовые драки.
Спортивный «образец» смотрел на неё упорно и бесцеремонно, как и многие другие мужчины, встречавшиеся здесь Чеди. Ещё в садах Цоам привыкла она к манере жителей Ян-Ях раздевать взглядом. На Земле в наготе, в естественном виде человека, никто не находил ничего особенного, ничего возбуждающего во всяком случае, тем более постыдного. Конечно, каждый должен быть чистым и не принимать неэстетичных поз, чему учили с первого года жизни. У жительницы Земли взгляды мужчин Ян-Ях могли вызывать только неприятное чувство, как взгляды сумасшедших.
«Образец» спросил:
— Приехала издалека? Недавно здесь? Наверное, из хвостового полушария? — Как вы… — Чеди спохватилась, — ты угадал?
Тормансианин довольно усмехнулся.
— Там, говорят, есть красивые девки, а ты… — он щёлкнул пальцами, — ходишь одна, хоть красивее всех, — незнакомец кивнул в сторону спускавшихся по ступеням. — Меня зовут Шот Ка-Шек, сокращённо — Шотшек. — Меня Че Ди-Зем, или Чезем, — в тон ответила ему Чеди. — Странное имя. Впрочем, вы там, в хвостовом, какие-то другие. — А ты был у нас? — Нет, — к облегчению Чеди, признался тормансианин. — А ты чья-нибудь? — Не поняла. — Ну, принадлежишь ты мужчине или нет? — Видя недоумение Чеди, Шотшек рассмеялся. — Тебя берет кто-нибудь? — Нет, никто! — сообразила Чеди, мысленно ругая себя за тупость. — Пойдём со мной в Окно Жизни.
Так назывались у тормансиан большие помещения для просмотра фильмов и артистических выступлений.
— Что ж, пойдём! — ответила Чеди. — А если бы у меня был мужчина? — Я отозвал бы его в сторону, и мы бы поговорили с ним. — Шотшек пренебрежительно пожал плечами. Стало ясно, что для него подобные «переговоры» всегда кончались успешно.
Шотшек завладел рукой Чеди. Они направились к серой коробке ближайшего Окна Жизни.
Духота здесь напоминала Дом Собраний. Сиденья стояли ещё теснее. В жаркой комнате сиял искрящийся громадный экран. Техника Ян-Ях позволяла создавать правдоподобные иллюзии, захватывающие зрителей красочной ложью. Чеди ещё со звёздолета видела много фильмов, и этот мало отличался от них. Хотя давным-давно планета Ян-Ях превратилась в единое государство, действие происходило в одну из прошлых войн. Герои действовали со всей хитростью и жестокостью древних лет. Убийства и обман шли непрерывной чередой. Красивые женщины вознаграждали героев в постелях или подвергали их беспримерным унижениям. Одним из главных действующих лиц была женщина. Она по ходу действия убивала и пытала людей.
Бешеные скачки на верховых животных, гонки на грохочущих механизмах, плен, бегство, снова плен и бегство. Действие разворачивалось по испытанной психологической канве. Когда героиня оказалась в постели, чуть-чуть прикрытая одеялом (тормансианский запрет на определенные части тела), с нагим, но снятым со спины героем, Чеди почувствовала, как горячие и влажные руки Шотшека схватили её за грудь и колено. Жалея, что она не обладает закалкой и психической силой Фай Родис, Чеди сделала попытку отстраниться. Тормансианин держал крепко. Не желая отвечать насилием, Чеди резко выставила клином локоть, высвободилась, встала и пошла к выходу под раздражённые крики тех, кому она загораживала зрелище. Шотшек догнал её на дорожке, ведущей к большой улице.
— Зачем ты меня обидела? Что я сделал плохого?
Чеди посмотрела спокойно, даже печально, соображая, как выйти из создавшегося положения, не открывая своего инкогнито.
— У нас так не поступают, — тихо сказала она, — если в первый же час знакомства так обниматься, что же делать во второй?
Шотшек недобро захохотал.
Час Быка. Глава X. "Стрела Аримана" (Отрывок) Автор Иван Евремов
Опять курил всю ночь, Опять зажжён был свет, Маячил по углам, Сидел на подоконнике, Смотрел на провода. И не было и нет Сидящих на скамье Людей во дворике.
Дела все молча ждут, Свисают по часам. От синего стекла, От тёмных коридоров Задумаешь бежать, Но рвёшься пополам, Рассыпав хлам бытийный Вдоль заборов.
Зацепишься за край, Упрёшься что есть сил, На миг переживёшь Свой краткий путь во чреве. Над крышами простор Сумбурности светил, Собравших сотни глаз На небе.
Опять курил всю ночь... Автор: Макс Пушкарёв
— Глядите, сыны, какой великий туман кругом! Видите? Вот таким же туманом черное горе висит над народом, какой там, на Украине нашей, и в других местах под немцем остался! Это горе люди и ночью спят — не заспят, и днём через это горе белого света не видят... А мы об этом должны помнить всегда: и сейчас, когда товарища похороняем, и потом, когда, может быть, гармошка где-нибудь на привале будет возле нас играть. И мы всегда помним!
из романа Михаила Шолохова - Они сражались за Родину
Проживал по адресу: Анапа, Улица Шевченко, дом один,- Постоянно недовольный папа - Недовольный папа Константин. . Был ничем не болен, не уволен, И накормлен рыбным и мясным, Но при этом страшно недоволен Всеми, проживающими с ним. . Был он недоволен мамой Олей - Не хвалил за вкусную еду, Катиной пятеркой по контрольной, И рисунком Павлика в саду, . Был он недоволен в выходные, В Новый год в разгаре куража - Папу раздражали все родные, Он их, кстати, тоже раздражал! . Был он недоволен духотою, Недоволен лёгким сквозняком, Недоволен стулом и тахтою, Недоволен даже хомяком
Двигалась "биомашина" по вселенной, По траектории - необыкновенной, А везла она - загадочные коды, Что записны самой природой.
Неосознанно двигалась машина - Автопилот предустановлен был в кабине, А рядом Человек живой, но бестолковый... Груз и кандидат на высадку готовый.
А машина едет, соблюдая знаки, Каждый светофор, разметку, постулаты. Ровно, чётко, там где проторены дороги - Исполнительный аппарат, отлично водит.
Только вот везёт куда - не известно. Иногда надоедает Человеку - душно, тесно. Начинает сам учиться управлять махиной - Наблюдать, изучать в дороге длинной.
Биомашина (Отрывок) Автор: Ольга Кузнецова
Сжечь деревню фашисты не успели. Тоня, как только стемнело, по знакомой тропке бежала уже к партизанам. А когда вернулась, Курт сидел у дома и поджидал её. Это была их первая и единственная ночь. Парень нежно обнимал Тоню, а она неумело, несмело шептала ему свои первые признания в любви… И ни капельки не было стыдно, что говорила она это своему врагу, немцу, фашисту. Для неё Курт не был фашистом, для неё это был единственный человек, которому она верила, которого любила. Так грустно закончилась эта история.
Через девять месяцев родилась я. И мама, и бабушка очень любили меня, оберегали. Наверное, поэтому, когда мне исполнилось три годика, мы переехали в Кемерово, за тысячи верст от родной Белоруссии. Дед мой от болезни умер, так и не узнал, что его внучка – дочь немецкого солдата. Ганна выросла, закончила техникум, вышла замуж за военного. Бабушка, выдав любимицу замуж, намеревалась понянчиться с правнуками. Не дожила. Об отце Ганна никогда не спрашивала, а мама не рассказывала. Лишь однажды сказала, что он был замечательный человек
И вот судьба забросила её с мужем в немецкий город Ессен.. Городок небольшой, ухоженный, зелёный. Воинская часть располагалась на окраине Ессена. В столовой, на складах работали наемные немцы. Дружеские отношения были нормой общения. Иногда пили вместе чай, угощались пирогами. Языковой барьер не мешал, друг друга понимали с полуслова, по жестам. Среди наёмных немцев выделялся мужчина интеллигентного вида. Ганна не раз замечала, что он внимательно смотрит на неё. На вид ему было лет пятьдесят. Седовласый, высокий.
Как-то он подошёл к ней и заговорил на чистом русском языке.
- Ганночка, а можно я приглашу вас домой? Я живу один, здесь недалеко. Можно даже дойти пешком. Но у меня есть машина.
Тоня почему-то не стала отнекиваться, согласилась. Да и чего было ей бояться. Видно было по всему, что дядя Курт ничего плохого в своей жизни не сделал никому.
Двухэтажный дом стоял в саду, вокруг ухоженный луг с газонной травой, с цветниками, фонтанчиками. Просторные, светлые комнаты. Тоня будто в музей попала. На стенах картины, множество фотографий больших и маленьких в красивых рамах. Внимание привлекла одна: на деревенской улице на фоне старенького деревянного дома стояли две женщины и высокий молодой человек в немецкой форме. Женщины одна старше, другая совсем еще юная девушка были до боли знакомые. Ганна не могла поверить, что это её бабушка и мама. Откуда здесь эта фотография? Об этом она должна непременно спросить дядю Курта. Но он опередил девушку.
- Я сразу догадался, что ты дочь моей Тонечки. Ты похожа на неё, как две капли воды. И тебе двадцать шесть лет. А хочешь, угадаю, когда ты родилась, в каком месяце?
Молодая женщина застыла в изумлении, на глаза навернулись слёзы. Она не могла вымолвить ни слова и только переводила взгляд, то на фотографию, то на седого мужчину, стоящего рядом.
- Вот столько лет и я смотрю на этих дорогих мне людей. Ты не осуждай свою маму. Я её люблю до сих пор. Но тогда я не мог остаться. Ты уже взрослая и должна все понимать. Такую, как твоя мама, не встретил и поэтому одинок…
Ганна замолчала и вновь стала смотреть в окно. Чувствовалось, что нелегко даются ей эти воспоминания.
- Они всё - таки встретились мои родители. Он пригласил маму к себе. Видели бы вы, как счастливо светились их глаза, как нежно держались они за руки. А как любили нянчить своих внуков. Немного счастья подарила им жизнь. Но оно было. Быть может, в той жизни они вместе…
Я тихонько ручкой напишу:« Привет, Сколько не встречались мы с тобою лет? Помнишь как гуляли под ночною мглой? Как меня, трусишку, провожал домой? Поставила я точку. Не знаю что писать... Что бросил меня ты, хочу не вспоминать... И собравшись с силами я тебе пишу: «Не знаю почему, но я тебя люблю»
Между деревьями воздух застыл, Полдень растет сталактитом. (В листьях ещё не открыт хлорофилл, происходящее пишется слитно)
Небо похоже на небо, летят Схемой пернатою птицы. (Мальчик мелками рисует свой взгляд) Дерево в солнечных спицах.
(Росчерком, время и звуки изъяв, Мела изводит объёмы В линии) Жирные чёрточки трав Слиплись сплошным водоёмом.
Зеркало солнца сквозь зренье болит. Дерево скрыто листвою Собственной, мальчик под ним Сам нарисован собою.
Квадрат света. Пейзаж первый. Автор: Алексей Ларин
Правда, по мере того, как отношения между ними становились всё более и более доверительными, Богданову пришлось пересмотреть свои взгляды на дела таинственные. Отказался от газетных обещаний и аналитик. Сейчас, к примеру, он собирался прибегнуть именно к гипнотическому воздействию - с помощью самодельных лекарств, в надежде добраться до биополя, спрятанного под маской разных нелепых чудовищ, и починить его.
- На чём мы остановимся?- спросил он у Богданова.- Сделаем укольчик или подышим по оригинальной методике?
- Укольчик,- выбрал ленивый Богданов.
- Как хотите,- аналитик полез в стеклянный шкаф, набитый медикаментами. - Не забывайте, что называть моё лекарство галлюциногеном ошибка. Оно всего лишь помогает устранить барьеры, которые выставляет на пути в подсознание трусливое Эго. К сожалению, мне будет труднее вами управлять. Влиять на человека, находящегося под воздействием химических веществ, вообще очень сложно.
Богданов, чувствуя, как замирает у него сердце, приспустил брюки и лёг на кушетку. Укола он почти не ощутил, перевернулся на спину и хотел было сесть, но аналитик заботливо придержал его за плечо.
- Лучше вам полежать,- молвил он заботливо.- А то всякое бывает. Одна соплюшка наглоталась так без спроса, а после выпрыгнула из окна. Дескать, у неё оторвалась голова, показала язык и полетела в окно на улицу. - Это что - разве не галлюцинация?- осторожно поинтересовался Богданов. - Не умничайте,- аналитик нахмурился.- Даже для вас это слишком сложный вопрос.
Потянулось ожидание. От нечего делать аналитик запустил попрыгать по полу модель собственного изобретения: миниатюрная машина-уроборос. Как известно, уроборос является символом бессознательного и изображается в виде змеи, кусающей свой хвост. В нём представлены оба начала - мужское и женское, инь и ян, поэтому машина аналитика работала попеременно то в полостном, то в фаллически-проникновенном режиме - в соответствии с материнским и отцовским архетипами. Самозабвенно сокращаясь, модель скакала по полу наподобие заводной лягушки. Богданов смотрел на неё с опаской. Он думал, что ему не очень хочется встретиться в глубинах подсознания с реальным прототипом модели.
"Реальный прототип - всего лишь упаковка для физико-химической реакции",- напомнил себе Богданов и немного успокоился. Ноги обдувал приятный ветерок, а голове, напротив, было необычно тяжело и тесно, и жарко впридачу. Ветерок проникал в помещение через большой оконный проём, а на вспотевший череп давил увесистый шлем. Прямо напротив, на троне, развалился полуголый обрюзгший монарх и что-то наставительно оттуда изрекал. Персей помотал головой и уставился на странную личность, которая, тоже достаточно потрясённая, держалась, тем не менее, довольно нагло и стояла от него по правую руку, непроизвольно притоптывая ногой.
- Это просто удивительно,- признал аналитик, потому что это была его личность.- Сразу - на трансперсональный уровень, в так называемое прошлое воплощение. Минуя зародыши и сперматозоиды. - Что это за придурок?- раздражённо осведомился царь. - Стража!
Аналитик моментально приувял: похоже было, что он тоже уловил дуновение ветра, и реальность ощущений произвела на него сильное впечатление. От стражи он не ждал ничего хорошего.
- Я буду с тобой мысленно,- быстро пообещал целитель и начал исчезать. Царь привстал на троне, закипая: чувствовалось, что волшебством его не удивишь, а бегство неизвестного говорит о слабости последнего - по всей вероятности, мелкого, слабенького чародея или бога.
Вбежала стража - звероподобные воины, закованные в металл, но было уже поздно.
- Послушай, Персей,- обратился монарх к Персею,- кого ты с собой привёл? Я хотел переговорить с тобой с глазу на глаз, без посторонних ушей. - Не знаю, о Полидект,- отозвался тот.- Боги свидетели - я пришёл один.
И тут Персей, едва успев договорить, прикусил себе язык: неизвестно, откуда и неизвестно, как до его сознания добралось варварское слово "Богданов". Герой схватился за голову, боясь, что та сию секунду разломится пополам и непонятное слово полностью завладеет одной из половинок, а то и сразу двумя.
Полидект, на чьей физиономии сохранялось неудовольствие, поёрзал на троне.
- Идите вон,- повелел он воинам, и стража, тупо глядя перед собой, удалилась рысью. - В конце концов,- заявил Полидект,- это твоё дело - выбирать себе помощников. Прискорбно, тем не менее, что в них не видно ни капли учтивости.
Персей промолчал, прислушиваясь к возне, которую неведомые демоны затеяли в его сознании. Оказалось, что он пока ещё принадлежит самому себе, а потому Персей почтительно склонил голову и прижал ладонь к сердцу.
- О, могучий царь,- начал он, но правитель остановил его жестом. - Да пребудут с тобой боги,- сказал монарх миролюбиво.- Собственно говоря, мне больше не о чем с тобой разговаривать. Вполне ли ты уяснил свою задачу? - Вполне, государь,- успокоил его Персей. Задача оказалась не из лёгких, но к подвигам герою было не привыкать. Полидект поручил ему разыскать ужасную Медузу Горгону и положить конец её многочисленным злодеяниям. Сложность поручения состояла в том, что на преступницу нельзя было смотреть: она обладала волшебным даром превращать любого, кто на неё посмотрит, в камень и активно этим даром пользовалась. - Вот-вот,- прозвучал в мозгу Персея посторонний голос.- Всё дело в Медузе. Иди и разберись с нею.
Персей вторично взялся за голову и потому, занятый проклятым демоном, не заметил хитрой ухмылки на лице Полидекта. Доверчивый герой никак не мог знать, что правитель, положивший глаз на его матушку Данаю, сознательно втягивает её гораздого на благородные подвиги сына в опасную авантюру.
Тронный зал вдруг задрожал и рассыпался на мелкие кусочки.
Потрясённый Богданов, продолжая держать на сердце ладонь, открыл глаза и увидел, что над ним склонился донельзя довольный аналитик.
[font=Century Gothic] из книги Алексея Смирнова - Зеркальный щит [/font ]
С момента проведения акции "Чай Акбар" наблюдается острое расстройство моего сознания. Вряд ли слова и действия сегодняшнего утра и дня можно рассматривать, как слова и действия дееспособного человека. Продолжается жжение в правом боку и лёгкое головокружение.
Помалкивай, сиди, и ротик - на засов, Железные слова - в бетон, или в песок, Уйдут, не долетев, как входит в сердце сталь. Молчанье золото - желанная "медаль"!
Налево - не трепись, здесь будет шах и мат! Ведь лихо мы втроём взломали банкомат... Колоться впредь, не смей и прикуси язык. Ты ж - хакер "золотой", и всё "ломать" привык...
Одною цепью мы впредь связаны с тобой, И дальше, вновь пойдём за призрачной мечтой. Взломать не банкомат, ограбить завтра банк, Всё просчитав хода - сыграть хотим ва-банк!
А коль откроешь рот - в прихожей сапоги... И вынесем вперёд, хотя - не с той ноги! Ты - наш "бубновый туз", что спрятан в рукаве, Инфа - тяжёлый груз, но выболтать - не смей!
Железные слова или криминальная история (Отрывок) Автор: Гиян Гиян
Весь этот инвентарь смерти располагался вокруг маленького пылающего очага с кромкой, на которой лежало несколько докрасна раскалённых инструментов. На стене скромно висели разнообразные железные конструкции. Иные походили на маски, другие – на крючья, головные повязки, шипастые клетки. Тяжёлые занавески закрывали ниши в стенах, скрывая одну жертву от другой… и от зрителей. Вонь прогорклого пота, паленого мяса, страха, испражнений и рвоты была сокрушающа, и Леонардо и Сандро прикрыли рты. Их хозяина, Кайит‑бея, это, кажется, позабавило. Он повернулся к Сандро:
– Будь осторожен, маэстро, берегись, не забыл ли ты, кто мои враги.
Леонардо такое предупреждение показалось странным. Была ли то завуалированная угроза ему? Он еще не вполне оправился от горячки, прекратившейся два дня назад, хотя мучительные нарывы, покрывавшие его руки, грудь, ягодицы, уже исчезли.
Потом калиф велел одному из палачей отдёрнуть занавеску – и взорам их предстал человек, который, казалось, просто стоял, а на самом деле висел на залитой кровью дыбе. Его истощённое тело было грязно и багрово от кровоподтеков, хотя некогда, вполне возможно, он был красивым и мускулистым – высокий, усатый, с глубоко посаженными, сейчас пустыми глазами. Зубы его были выбиты, руки перевязаны кровавыми тряпками – было очевидно, что ему отрубили пальцы.
– Этот человек был приближённым Великого Турка, дипломатом, послом, как и ты, маэстро. – Кайит‑бей снова обращался к потрясенному увиденным Сандро. – Зачем ты привёл нас сюда, повелитель миров? – спросил Леонардо.
Куан слегка тронул его за плечо, давая знак следить за своими словами.
– Ты не можешь упрекнуть меня в нетерпении, Леонардо. Я ждал, покуда ты и твой друг не будете готовы и расположены, чтобы показать вам свои драгоценности. – Калиф обвёл рукой картины и фрески. – Это ли не доказательство, как я ценю ваше европейское искусство – настолько, что готов пожертвовать многим, дабы обладать этими бесценными образами.
Леонардо молчал.
– Ты согласен со мной? – спросил Кайит‑бей и указал на священника, стоявшего рядом с ним. – Мой имам наверняка не согласен. – Трудно воспринять красоту искусства, – сказал да Винчи, – рядом с этим… – Ты думаешь, я привёл вас сюда без причины? – Разумеется, нет, повелитель, – сказал Леонардо, жалея привязанного перед ними узника. – У меня есть известия, что обрадуют вас, – сказал Кайит‑бей. И он мягко обратился к пленнику: – Ты готов умереть?
Человек на дыбе кивнул.
– Тогда повтори нам свой рассказ, и я позволю тебе умереть с честью.
Человек забормотал на нескольких языках, ни одного из которых Леонардо не знал; наконец он прошептал:
– Айше…
Её держали в горной крепости близ Эрзингана, всего в нескольких днях конного пути отсюда. Но зачем Великий Турок привез её в Персию?
– А что с Никколо? – не удержался Леонардо.
Янычар одарил его пустым взглядом, а Кайит‑бей кивнул.
Палач, тучный и жирный, похожий больше на писца или священника, велел двоим помощникам отвязать турка от дыбы, а затем со свирепостью, удивившей Леонардо, обезглавил янычара широким топором. Когда он бросил в корзину отсечённую голову, губы её всё ещё шевелились.
Сандро побелел и не смог сдержаться – он отвернулся от калифа, и его вырвало. Леонардо отвёл глаза, и на миг взгляд его задержался на расписном оштукатуренном потолке: там были изображены сплошь ангелы и языческие боги, которые, улыбаясь, смотрели на происходящее с белоснежной высоты небес.
Калиф сдержит слово: голова янычара не будет выставлена на колу для всеобщего обозрения и потехи стервятникам. Он будет погребён в неизвестной Могиле. Слабое утешение, подумал Леонардо.
Благодарение Богу, Айше жива и так близко… ведь Никколо может быть с ней.
Он мог только молиться, чтобы это было именно так.
Но до завершения дела было ещё далеко. Калиф давал представление, как в домашнем театре: по мановению его руки отдёрнулась ещё одна завеса, являя взглядам новую жертву. Несчастный лежал на спине внутри шипастой металлической колыбели, подвешенной к потолочной балке на цепи, пропущенной через блок. Голову человека закрывала железная маска, что стягивала лицо, как собачий намордник, и душила железным языком, засунутым в рот; глаза, поразительно голубые, смотрели тускло и мертво.
из книги Джека Данн - Тайная история Леонардо да Винчи
Мне удивительный вчера приснился сон: Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока. Лошадка тихо шла. Шуршало колесо. И слёзы капали. И вился русый локон …
И больше ничего мой сон не содержал … Но потрясённый им, взволнованный глубоко, Весь день я думаю, встревоженно дрожа, О странной девушке, не позабывшей Блока …
Поэт: Игорь Северянин
Я проснулся довольно поздно. В окно бил яркий свет утреннего солнца. Я непроизвольно зажмурился от яркого света. Потом открыл глаза и встал с постели.
Подошёл к окну. Посмотрел почему-то на небо. Оно было невероятно красивого голубого цвета. Я залюбовался им. Но через некоторое время заставил себя оторвать от неба глаза и перевести взгляд на часы. Было уже девять двадцать. Мысленно поругав себя за то, что так долго сплю, Я пошёл на кухню.
Когда Я жарил себе яичницу, невольно глянул в окно. Несмотря на то, что это было уже не раннее утро улица была пуста. Меня это удивило, но Я не стал над этим задумываться. Поев, Я снова подошёл к окну и посмотрел на улицу. Она по прежнему была пустынна. Не было не только людей, а даже животных. Никого.
Мне это показалось очень странным, я оделся и пошёл на улицу. Выйдя из подъезда, Я оглянулся. Снова никого. Я пошёл дальше. Идя по улице я смотрел в витрины магазинов, на стоящие возле тротуаров автомобили(а автомобильного движения на дороге не было). Я пошёл в сторону центра Города. Странно. Я не пошёл на метро. А хотя, какой смысл? Оно наверняка не работало.
Поэтому я и решил пойти на своих двоих.
Как-то быстро я оказался в центре Города. Сам не ожидал. Я пошёл в сторону центральной улицы, попутно оглядываясь по сторонам. Я по прежнему никого не видел. Но никаких ощущений ,кроме любопытства, не было.
Я вышел на центральную улицу и шёл посреди проезжей части. Впереди Я увидел какое-то движение. Навстречу мне двигались какие-то фигуры. "Наконец-то!" - подумал Я. Но по мере приближения фигур ко мне что-то меня в них насторожило и Я остановился. Они все были одеты совершенно одинаково, в чёрных рейтузах и чёрных гольфах. Обуты они были в чёрные тапочки. Я начал всматриваться в их лица. Они были неестественно бледны. Да и двигались эти фигуры как-то неестественно. Они поравнялись со мной. И Я понял, что это были не люди, а ходячие манекены.
Они прошли мимо, не обратив на меня никакого внимания. Мне показалось, что они меня просто не заметили. Их стеклянные глаза смотрели в одну точку вперёд. Куда? Мне было непонятно. Я несколько зазевался и шедший последним манекен наткнулся на меня, развернулся вокруг своей оси и упал на асфальт, неестественно вывернув правую руку. Он продолжал двигать ногами, но это было похоже на конвульсии. Через минуту он перестал дёргаться и замер. Его стеклянные глаза неподвижно смотрели в голубое небо. Я непроизвольно поднял голову и посмотрел наверх. Небо было всё такое же, каким я его видел из окна своей квартиры. Я опустил голову и повернулся в ту сторону, куда ушли манекены. Они направлялись на центральную площадь Города.
Я пошёл за ними. Мы вышли на центральную площадь. На площади стояла сцена, на которой никого не было. Перед сценой стояла толпа из манекенов, которые были одеты также, как и те, с которыми я пришёл на площадь.
Через минуту на сцену вышел манекен в чёрном костюме, белой сорочке и чёрном галстуке. Но ногах блестели чёрные лакированные туфли. Он подошёл к стойке с микрофоном, но никаких слов Я не услышал. Он медленно поднял руки вверх. Манекены все тоже подняли руки вверх. Манекен на сцене опустил руки. Остальные манекены сделали тоже самое. Потом манекен на сцене стал совершать какие-то непонятные телодвижения. Остальные манекены их стали повторять. В этом было что-то неестественное и жуткое. Как и то , что происходило со мной с утра. Мне стало не по себе, я начал медленно отходить и оглядываться по сторонам. Я заметил, что манекены продолжали подходить небольшими группами. В одной из этих групп Я заметил девушку. Я обратил на неё внимание из-за того, что на ней была не такая одежда, как на манекенах. На ногах у неё были белые кеды, одета она была в голубые джинсы и жёлтую футболку. Главное - Она была человеком. Заметив меня, Она стала ко мне приближаться.
Она подошла ко мне и остановилась в полутора метрах от меня.
- Привет, - сказала Она. - Привет, - ответил Я. - Что это происходит? - спросила Она. - Меня это тоже интересует, - ответил Я. - Может, уйдём отсюда? - спросила Она . - Уйдём, - сказал Я.
Мы пошли по склону вверх. Мимо нас проходили манекены, которые направлялись на площадь. Мы старались их не задеть.
- Ты кроме меня людей видела сегодня? - спросил Я. - Нет, ты первый, - ответила Она.
Навстречу шла ещё одна группа манекенов. Я глянул на них и оторопел. У них были лица моих коллег по работе. Я их окликнул. Они на мой голос не отреагировали. Они как будто были запрограммированы на определённое действие.
Я посмотрел вслед группе манекенов со знакомыми лицами.
- Ты чего? - спросила Она.
Я объяснил.
- Я тоже видела манекенов с лицами моих однокурсников, - сказала Она. - Что же происходит?! - воскликнул Я. - Ты меня спрашиваешь? - откликнулась Она - Скорее себя, - ответил Я.
Поднявшись на гору, мы увидели парк и решили пойти по парковой дороге, туда, где находилась смотровая площадка, с которой можно было увидеть не только Реку, но и Большой остров и противоположный берег реки, где находилась другая часть Города.
Подойдя к перилам, которые преграждали нам путь к обрыву, мы посмотрели вниз, туда где текла полноводная Река. Направив наш взгляд чуть дальше, мы увидели берег Большого острова, небольшой пляж и деревья, нависавшие над пляжем. Присмотревшись, Я увидел, что на деревьях кто-то висит. Поискав глазами "телескоп", который обычно стоял на смотровой площадке и в который за определённую плату можно было посмотреть вдаль, я подошёл к нему и бесплатно, так ка некому было платить, направил его на берег Большого острова и посмотрел в него. Да, на деревьях были развешены манекены, одетые также, как те ,которые были на площади. Через минуту по Реке по течению проплыл катер, с которого доносилась громкая музыка. Я снова прильнул к "телескопу". Там танцевали люди, как мне показалось сначала. Но присмотревшись я понял, что это не люди, а тоже манекены, так как двигались они неестественно. Потом они резко прекратили танцы, достали откуда-то винтовки и стали стрелять по развешенным на деревьях манекенам.
- Что это? - спросила Она. - Манекены с катера стреляют по развешенным на деревьях манекенам, - объяснил Я. - Уроды! - воскликнула Она.
Мы не могли больше смотреть на это жуткое зрелище и решили пойти в сторону Северной окраины Города
Я, словно бабочка к огню Стремилась так неодолимо В любовь, в волшебную страну, Где назовут меня любимой. Где бесподобен день любой, Где не страшилась я б ненастья. Прекрасная страна - любовь, Ведь только в ней бывает счастье.
Пришли иные времена, Тебя то нет, то лжешь, не морщась. Я поняла, любовь - страна, Где каждый человек - притворщик. Моя беда, а не вина, Что я - наивности образчик. Любовь - обманная страна, И каждый житель в ней - обманщик.
Зачем я плачу пред тобой, И улыбаюсь так некстати. Неверная страна - любовь, Там каждый человек - предатель. Но снова прорастет трава Сквозь все преграды и напасти. Любовь - весенняя страна, Ведь только в ней бывает счастье
Поэт: Белла АХМАДУЛИНА
Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, рекой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника.
— Деревенская жизнь имеет свои удобства, — говорил он, бывало. — Сидишь на балконе, пьёшь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо и... и крыжовник растёт.
Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходило одно и то же: a) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и я кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а он всё читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Всё с той же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал её впроголодь, а деньги ее положил в банк на своё имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба чёрного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да года через три взяла и отдала богу душу. И конечно брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в её смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку мёду и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с мёдом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив и ему отрезало ногу. Несём мы его в приёмный покой, кровь льёт — страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу его отыскали, и всё беспокоится; в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали.
Когда возникшая дискуссия Тебя втянула, как магнит, Когда задетая перкуссия (*) Неумолкающее звенит.
И оппонент то машет палицей, То малым кажется дитём – В беседе случай не представится Идти логическим путём:
Зачислит он в отчёт и ведомость Чего-нибудь да как-нибудь – Когда субъектом движет ненависть, Об объективности – забудь!
Не дай понять, что ты не спорщица. И пусть он стелется травой, А то – репейником топорщится И пустотелой головой
Качает долго и ритмически, Как керамический божок. Но ты – от линии логической Не отступи ни на шажок!
Дискуссия Автор: Марина Владимировна Чекина
(*) Перкуссия — метод медицинской диагностики, заключающийся в простукивании отдельных участков тела и анализе звуковых явлений, возникающих при этом
Сурат: Вы, боюсь, слишком поверхностно отнеслись к моей статье - это не плод мимолётных размышлений. Да, она маленькая, но только потому что мне надоело исписывать тетради ради того, что можно выразить коротко. А чем короче формулировка, тем медленнее её следует понимать. Абдулла: Следует понимать? Зачем?
Сурат: А в сравнении со всеми остальными - он не принёс абсолютно НИЧЕГО нового. Абдулла: Думаю такие однозначные утверждения следует оговаривать в том плане, что это Ваше мнение...
Сурат: Положительное-то он как раз понял. Абдулла: Что же именно он, по-вашему, понял положительного в христианстве? Мне очень интересно.
Сурат: Но понял и отрицательное. И решил, что вред христианства несравненно более той пользы, кроторую оно могло бы принести или реально приносит, а посему этой пользой следует пренебречь и искоренить зло с корнем. Конечно, у него ничего не получилось, потому что знаменитое "Бог умер" очсень во многом схоже с попыткой выкинуть мысль о белом слоне из головы. Чёрный пиар, так сказать. Абдулла: Польза и вред... Хотелось бы узнать, что Вы подразумеваете. Критерий ′пользы′ и ′вреда′ можете выдвинуть?
Сурат: Смысл вечного возвращения очень прост, ничего военного тут нет. Надежда отравляет человеческую душу. Подпитывается надежда всякими позитивными концепциями по поводу будущего. Следовательно, исцеление следует искать в совершенно противоположных концепциях, которые максимально пессимистичны, ужасны и не оставляют ни капли надежды на спасение. Таким образом можно воспитать ум, который не зависит от концепций вообще - как от позитивных, так и от негативных, будучи сам себе светом. Вечное возвращение и есть та мистерия, войдя в которую, человек выходит обратно уже сверхчеловеком. Такая вот парадигма. Абдулла: А я думаю диаметрально наоборот. Сверхчеловечно стремление к вечному Невозвращению.
====================
Сурат: Я понятия не имею, зачем лично вам меня понимать. Но вы заходите в мой раздел, читаете мою статью и понимаете ее по-своему. Зачем вы это делаете - вопрос к вам, а не ко мне. Абдулла: Я имел в виду, зачем вообще что-либо нужно, по-вашему, понимать. У меня есть вариант ответа на этот вопрос. А у Вас?
Сурат: Думаю, само собой подразумевается, что все, что говорит человек, однозначное и неоднозначное, это только его мнение и на истину в последней инстанции претендовать не может. Абдулла: Уверяю Вас, оговорки типа ′на мой взгляд′, ′если не ошибаюсь′, ′насколько могу судить ′ и пр. не напрасно придумали. Всё это имеет колоссальное психологическое значение при ведении корректного диалога.
Сурат: Да всё, что заимствовано им из христианства. Полагаете, философия Ницше чужда христианству? Абдулла: Я считаю, что чуждым христианству вообще ничего нет и быть не может. Меня интересует именно что вЫ лично думаете о том, что именно и в какой форме Ницше заимствовал из Христианства.
Сурат: Вред - это то, о чем приходится сожалеть. Инквизиция, крестовые походы и массовый идиотизм. Абдулла: То есть - Ваш критерий оценивания опирается на чувственное. Ведь ′сожаление′ не есть что-то рассудочное?
Сурат: Вы считаете, что Инквизиция, крестовые походы и массовый идиотизм: - есть вред, причинённый христианством? Абдулла: А я думаю диаметрально наоборот. Сверхчеловечно стремление к вечному Невозвращению.
Сурат: Думайте как вам угодно, какое отношение это имеет к Ницше?! Абдулла: Ну, например такое, чтобы исправлять его ошибки.
Полоскала по старинке Бабка в проруби простынки. Треснул лёд — река пошла, И бабуся поплыла. Бабка охает и стонет:
— Ой, бельё моё утонет! Ой! Попала я в беду! Ой, спасите! Пропаду!
Дядя Стёпа на посту — Он дежурит на мосту. Дядя Стёпа сквозь туман Смотрит вдаль, как капитан. Видит — льдина. А на льдине Плачет бабка на корзине. Не опишешь, что тут было! Дядя Стёпа — руки вниз, Перегнувшись за перила, Как над пропастью повис. Он успел схватить в охапку Перепуганную бабку, А старуха — за корзину:
— Я бельё своё не кину!
Дядя Стёпа спас её, И корзину, и бельё.
из стихотворения Сергея Михалкова - Дядя Стёпа - милиционер
Мы были близки, но где-то в дороге Забыли свои имена. Тебя воспитали чужие боги, Меня – не твои племена.
Ты вырос красивым, свободным и смелым, Божественно не святым. Но я была где-то и, ясное дело, Не знала тебя таким.
Я стала нелепой, надменной, несвязной Курила, писАла и жгла И, кажется, даже зубрила сказки, Но, в общем-то, не жила.
И нам бы найтись, поменять пароли Махнуть на судьбу рукой. Но кто-то уже проживает роли Влюблённых, за нас с тобой.
Мы были близки, но где-то в дороге... (Отрывок) Автор: Карина Огоньян
Был у нас товарищ, который, работая взрывником, придумал розыгрыш. Выпотрошил патрон взрывчатки, вытряхнув оттуда детонит, насыпал вместо детонита сухой закладочной массы, воткнул кусок огнепроводного шнура (который неспециалисты «бикфордовым» называют) и увязал всю эту штуку так, что она даже при близком рассмотрении была похожа на «патрон-боевик» (такая красная бумажная колбаска тридцатисантиметровая, которая подрывает основной заряд во время взрыва).
Напустил на рожу грусти вселенской и во время перерыва пошёл в слесарку к бурильщикам. Сел, грустный такой, и сидит. Все чай пьют — он сидит, сопит. Все анекдоты травят — он сидит, сопит. Все свои подвиги на почве алкоголя употребления описывают — он сидит, сопит. Заметили, наконец, его молчание. Спрашивают, ты чего, дескать, такой?
А он говорит, что никакая жизнь ему уже не мила — дети двоечники, жена, похоже, на сторону бегает. Да ещё начальника сейчас встретил и на неприятности нарвался. И не видать ему премии как своих ушей.
— Нафига мне всё это? — кричит. Достаёт из сумки боевик и шнур подпаливает. А шнурок, как назло, короткий — секунд на пять от силы. И вот за эти пять секунд двадцать человек из слесарки через махонькую дверцу умудрились выскочить. За угол отбежали и дышат — отдуваются. В этот момент к ним за угол патрон дымящийся залетает и крик слышен: «Мужики, я передумал!»
Сверхзадача создателей Анти Электроника видимо заключается в проецировании своего богатого внутреннего западно европейского мира, на евразийские пространства
Нам подано испить с рожденья Существования вино. В руках сжимаем с вдохновеньем Мгновение, что нам дано. Бокал хрустальный очень хрупок, Сдавить легко в ментальный бред: Ведь чёрный цвет – вся наша глупость, А белый – мудрости букет.
Когда несладко в ритмах жизни, Метель суровая метёт – Поверь, не стоит долго киснуть, И светлая пора придёт. Лучами солнца заиграет, Всю темень из души гоня – Ведь нам судьба предоставляет Лишь чёрно-белого коня.
«Чёрно-белый конь» (Отрывок) Автор: Евгений Бармин
Вестник «Королевский глашатай». Официальное сообщение: «Употребление табака и табачных изделий – вне закона! Табак опасен для вашей жизни!»
Я пребывал в полудрёме, время от времени заваливаясь вперёд, и рискуя при этом разбить нос о высокую спинку кресла депутата, сидевшего впереди меня. Pardon, не депутата, а лорда Палаты лордов сэра Кронсбери…
Вынырнув в очередной раз из полузабытья, осмотрелся по сторонам и с облегчением вздохнул: не только я героически боролся со сном, участь получить травму при отправлении государственного долга поджидала большинство пожилых и юных лордов, присутствовавших в зале.
Продолжая «бродить» взглядом по залу, ненадолго задержал затуманенные дрёмой глаза на ораторе, излагавшем монотонным и бесцветным голосом проект билля «О запрете ночного брожения».
Перейдя к очередному разделу, сэр Вальтасар Сэсил слегка повысил голос, чем неожиданно оживил обстановку заседания Палаты, заставив почтенных лордов на мгновение проснуться. Но это продолжалось недолго. Голос оратора снова зазвучал монотонно и умиротворяюще:
– За нарушение запрета нахождения в ночное время вне помещений, зданий и сооружений кошки, нарушающие общественный порядок и тишину, подлежат изъятию у владельцев и…
Всего несколько дней назад легкомысленно в шутку я предложил включить в билль не только «кошачье население», но и собак и птиц.
Сэр Сэсил тогда обидчиво поджал губы и устроил отповедь:
– Сэр Лесли, вас извиняет лишь то, что только недавно вы стали лордом Палаты лордов после безвременной кончины вашего достопочтенного отца, моего кузена и друга, сэра Алекса. Вам оказана великая честь – стать потомственным лордом Палаты лордов! Несите её с достоинством!.. Не огорчай меня, мой мальчик.
Этим вечером ветер ворвался в мой дом И завёл разговор над угасшим огнём
О любви, что давно мертва. Пела осень о радостях прошлых дней А скрипучие ставни вторили ей И шуршали как листья слова.
Что осталось в итоге от нашей весны? Пожелтевшие письма, поблекшие сны И навязчивый старый мотив, Сводящий с ума…
Что осталось в итоге от апрельских ночей? От безумного счастья, от бессвязных речей? Что осталось в итоге? Догадайся сама.
Чей–то образ в тумане, Потускневший мираж, И запавший мне в память Банальный пейзаж:
Городок с колокольней, Где нас больше нет, Фотография юности, Тень прошлых лет.
Поэт: Шарль Трене «Что осталось в итоге?» (Отрывок)
В тот вечер в сквере Кинотеки царила явная весна: розетки крокусов и ранних фиалок появлялись ниоткуда, словно бумажные цветы, которые иллюзионист достаёт из шляпы.
Было двадцать минут седьмого. Из метро на площади Трокадеро вышли три подростка и двинулись по дорожке, идущей вдоль авеню Альбер–де–Мун. Вопрос был задан самым высоким из них: мускулистым, худощавым, но при этом неожиданно для своей стати сутулящимся на ходу. От этого казалось, что если снять с него рубашку, то на спине обнаружатся выступающие, острые, как лезвия бритвы, лопатки в форме акульих плавников. Одежду свою — латаную–перелатанную вельветовую куртку, джинсы, вытертые и растянутые на коленях, и кожаные сандалеты — он носил с достоинством какой–нибудь великосветской дамы из рома нов Стендаля. Звали этого юношу Тео, и было ему семнадцать.
Его сестра Изабель родилась раньше его на час с четвертью. В настоящий момент она щеголяла в шляпке — «колокольчике» и в песцовом боа, которое она то и дело небрежно перекидывала через плечо жестом, каким боксёры перекидывают полотенце.
Но тем не менее она была так же похожа на какую–нибудь безмозглую барышню, которая вырядилась под влиянием очередной моды на ретро, как похожи друг на друга два атлета, бегущие бок о бок, но при этом один опережает другого на целый круг. С самого детства она носила только старые вещи. Точнее говоря, она так и не избавилась от детской привычки наряжаться в выцветшие бабушкины платья и, казалось, срослась с ними, будто сшитыми специально для неё.
Упомянутая безмозглая модница уставилась бы на неё в восхищении и спросила бы, как ей удалось достичь такого эффекта. А секрет–то был прост: Изабель никогда не пользовалась зеркалами. Она бы высокомерно ответила нашей моднице: «Вертеться всё время перед зеркалом — ужасающая вульгарность. Зеркала существуют для того, чтобы смотреть, как выглядят в них другие».
Однако вопрос, заданный Тео, был обращен не к сестре, а к шагавшему с нею рядом молодому человеку Хотя Мэттью уже исполнилось девятнадцать и он был старше своих французских друзей, внешне он казался самым молодым из них. Он обладал удивительно хрупким сложением и ещё ни разу в жизни не брился. В свежевыстиранных голубых джинсах, обтягивающем пуловере и белых кроссовках он производил впечатление человека, идущего на цыпочках, хотя на самом деле шел, ступая на всю подошву. У него была привычка теребить кончик носа коротким и широким указательным пальцем, на котором ноготь был обкусан до самой мякоти.
Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, — а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! — говорит он, — Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого...» Красивая Катя ему отвечает, — а я хотя ушёл в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»
А. Н. Толстой. Рассказы Ивана Сударева (Отрывок)
Про невест и про жён у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонёк, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое — уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения...» Другой: «Ничего подобного, любовь — это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных...» — «Тьфу, бестолковый! — скажет третий, — любовь — это, когда в тебе всё кипит, человек ходит вроде, как пьяный...» И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть... Егор Дрёмов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, — очень, мол, хорошая девушка, и уже если сказала, что будет ждать, — дождётся, хотя бы он вернулся на одной ноге... Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать не охота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.
«...Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает... Кричу: „Товарищ лейтенант, тигра!“ — „Вперёд, — кричит, — полный газ!..“ Я и давай по ельничку маскироваться — вправо, влево... Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил — мимо... А товарищ лейтенант как даст ему в бок, — брызги! Как даст ещё в башню, — он и хобот задрал... Как даст в третий, — у тигра изо всех щелей повалил дым, — пламя как рванётся из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через запасной люк... Ванька Лапшин из пулемёта повёл, — они и лежат, ногами дрыгаются... Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел... Фашисты кто куда... А — грязно, понимаешь, — другой выскочит из сапогов и в одних носках — порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант даёт мне команду: „А ну — двинь по сараю“. Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал... Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей... А я ещё — и проутюжил, — остальные руки вверх — и Гитлер капут...»
Так воевал лейтенант Егор Дрёмов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк — на бугре, на пшеничном поле — был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта, — он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев, — слышу, у него сердце стучит...»
Егор Дрёмов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на своё и теперь не на своё лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.
— Бывает хуже, — сказал он, — с этим жить можно. Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал своё лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошёл к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». — «Но вы же инвалид», — сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дрёмов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.
На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать вёрст. Кругом ещё лежали снега, было сыро, пустынно, студёный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришёл, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба — родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать, — при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Всё в том же тёмном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи... «Ох, знать бы, — каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка...» Собрала на стол нехитрое, — чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью... Егор Дрёмов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.
Ну, ладно! Он отворил калитку, вошёл во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов». У него так заколотилось сердце — привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услышал свой голос, изменившийся после всех операций, — хриплый, глухой, неясный.
— Батюшка, а чего тебе надо-то? — спросила она. — Марье Поликарповне привёз поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.
Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:
— Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.
Егор Дрёмов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда ещё у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про её сына, про самого себя, — подробно, как он ест, пьёт, не терпит нужды ни в чём, всегда здоров, весел, и — кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.
— Ты скажи — страшно на войне-то? — перебивала она, глядя ему в лицо тёмными, его не видящими глазами. — Да, конечно, страшно, мамаша, однако — привычка.
Пришёл отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, — бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошёл к столу, поздоровался за руку, — ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно — зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.
Чем дольше лейтенант Дрёмов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться, — встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.
— Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. — Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке, — они там и лежали, — и стоял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином, — всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дрёмов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо её болезненно задрожало.
Поговорили о том и о сём, какова будет весна и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.
— Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны? — Народ осерчал, — ответил Егор Егорович, — через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу — капут.
Марья Поликарповна спросила:
— Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск, — к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай взрослый стал, с усами ходит... Эдак — каждый день — около смерти, чай и голос у него стал грубый?
— Да вот приедет — может и не узнаете, — сказал лейтенант.
Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом — тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони:
«Неужто так и не признала, — думал, — неужто не признала? Мама, мама...»
Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.
— Ты блинки пшенные ешь? — спросила она.
Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и — босой — сел на лавку.
— Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь? — Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе её повидать надо? — Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.
Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза её блестели, брови изумлённо взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя: — поцеловать бы эти тёплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга, — свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая...
— Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите...
Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто её слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твёрдо решил уйти, — сегодня же.
Мать напекла пшенных блинов с топлёным молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дрёмове, на этот раз о его воинских подвигах, — рассказывал жёстоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на её милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, — но он ушёл на станцию пешком, как пришёл. Он был очень угнетён всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»
Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так, — пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати, — эту занозу он из сердца вырвет.
Недели через две пришло от матери письмо:
«Здравствуй, сынок мой, ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, — человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, — кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это, — совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын — разве бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он, — таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце — всё своё: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор — почистить, да припаду к ней, да заплачу, — он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, — что было? Или уж вправду — с ума я свихнулась...»
Егор Дрёмов показал это письмо мне, Ивану Судареву, и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у неё прощенья, не своди её с ума... Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя ещё больше станет любить...»
Не мы с тобой, Лаврентий, это решаем... Одесский народ решает
Нас за верность и крест вы подняли на вилы
Да, я бы спел вам песню про "Чистые пруды", Но, признаюсь честно, мне сейчас не до "воды". Я на меч булатный и доспехов звон Поменял приятный старый свой аккордеон,
Война! Идёт гражданская война! Война! Идёт гражданская война!
из песни Игоря Талькова - Война
Встретились. Позади полковников стояли по взводу телохранителей, как было уговорено и люди Климова выгодно отличались от людей Муравьёва выглядевшие откровенными варнаками.
Климов и Муравьём в первую минуту, сойдясь почти вплотную, повели себя как два дворовых кота, битые жизнью, злые и готовые драться за свою территорию, что в любой момент могли броситься друг на друга, но пока стояли и пристально изучали соперника.
Климов признавал, что они чем-то похожи, особенно в глазах окружающих — авантюристы с «синдромом Наполеона», только Муравьёв слишком сильно замарался. С ног до головы дерьмом обляпался. Отмыться ещё в принципе может по принципу: «я — не я и лошадь не моя», но запашок дерьмеца всё равно останется.
Климову хоть и хотелось пристрелить этого урода, но, как сказал не самый глупый человек: нет отбросов — есть кадры. Так что, пересилив себя он решил попробовать с этим типом договориться. Кадры для «грязной» работы ещё пригодятся.
«Но всё равно, двум Наполеонам в одной палате не ужиться», — мелькнула мысль в голове Михаила Антоновича и он, не удержавшись, чуть дернул левым уголком губ.
Муравьёв в следующий миг приняв горделивый вид, с апломбом заявил:
— Полковник Климов, Совет Народных Комиссаров и Ленин лично предлагает вам дать присягу Советской республике, а вашему корпусу стать частью Армии рабочих и крестьян. В противном случае вы будете объявлены врагом народа и…
— И как меня казнят? Сожгут в топке или превратив в кусок льда утопят? А может закопают живьём? Может ещё чего придумаете интересного нюхнув двойную порцию кокоса?
Лицо Муравьёва исказила нервная гримаса, а сам он дёрнулся как от пощечины.
«Все-таки это не его идея, — подумал Климов. — Значит психопатом он точно не являлся… Да и странно было бы, будь оно иначе, всё - таки офицер старой школы, а там как ни посмотри, откровенных моральных уродов не держали. Мог, конечно, до поры до времени сдерживать свои маниакальные живодёрские наклонности, но сомнительно… шила в мешке не утаишь, на чём-нибудь да прокололся бы, и его непосредственный командир ни за что бы не отдал свою дочь ему в жёны… Или с женой не сдержался бы и всё выплыло наружу. Другое дело, что и беспредел не остановил».
— У меня для вас, Михаил Артемьевич, другое предложение. — И какое же?!
— Простое как коровье мычание. Вы арестовываете всех этих ваших зверей в человеческом обличье и объявив врагами народа за свои злодеяния против этого самого народа, расстреливаете, после чего, встав на колени, сами публично каетесь перед жителями Одессы, дескать большевики вас хотели дискредитировать в глазах людей, а вместе с вами и всех эсеров к коим вы себя причисляете, для того и дали вам этих так называемых «социально близких», чтобы они бесчинствовали. После чего с верными вам людьми присоединяетесь ко мне, далее кровью искупите свои прегрешения перед народом.
Отделкой золотой блистает мой кинжал; Клинок надежный, без порока; Булат его хранит таинственный закал — Наследье бранного востока. Наезднику в горах служил он много лет, Не зная платы за услугу; Не по одной груди провел он страшный след И не одну прорвал кольчугу.
«Отделкой золотой блистает мой кинжал...» (Отрывок) Поэт: М. Ю. Лермонтов
Суббота, насколько мне помнится, прошла тревожно. Это был томительный день, жаркий и душный; барометр, как мне сказали, то быстро падал, то поднимался. Я почти не спал — жене удалось заснуть — и встал рано. Перед завтраком я вышел в сад и постоял там, прислушиваясь: со стороны пустоши слышалась только трель жаворонков.
Молочник явился как обыкновенно. Я услыхал скрип его тележки и подошёл к калитке узнать последние новости. Он рассказал мне, что ночью марсиан окружили войска и что ожидают артиллерию. Вслед за этим послышался знакомый успокоительный грохот поезда, несущегося в Уокинг.
— Убивать их не станут, — сказал молочник, — если только можно будет обойтись без этого.
Я увидел своего соседа за работой в саду, поболтал с ним немного и отправился завтракать. Утро было самое обычное. Мой сосед был уверен, что войска захватят в плен или уничтожат марсиан в тот же день.
— Жаль, что они так неприступны, — заметил он. — Было бы интересно узнать, как они живут на своей планете. Мы могли бы кое-чему научиться.
Он подошёл к забору и протянул мне горсть клубники — он был ревностным и щедрым садоводом. При этом он сообщил мне о лесном пожаре около Байфлитского поля для гольфа.
— Говорят, там упала другая такая же штука, номер второй. Право, с нас довольно и первой, страховым обществам это обойдётся не дешево, — сказал он и добродушно засмеялся. — Леса всё ещё горят. — И он указал на пелену дыма. — Торф и хвоя будут тлеть несколько дней, — добавил он и, вздохнув, заговорил о "бедняге Оджилви".
После завтрака, вместо того чтобы сесть за работу, я решил пойти к пустоши. У железнодорожного моста я увидел группу солдат — это были, кажется, сапёры — в маленьких круглых шапочках, грязных красных расстёгнутых мундирах, из-под которых виднелись голубые рубашки, в чёрных штанах и в сапогах до колен. Они сообщили мне, что за канал никого по пропускают. Взглянув на дорогу к мосту, я увидел часового, солдата Кардиганского полка. Я заговорил с солдатами, рассказал им о виденных мной вчера марсианах. Солдаты ещё не видели их, очень смутно их себе представляли и закидали меня вопросами. Сказали, что не знают, кто распорядился двинуть войска; они думали, что произошли какие-то волнения в Конной гвардии. Сапёры, более образованные, чем простые солдаты, со знанием дела обсуждали необычные условия возможного боя. Я рассказал им о тепловом луче, и они начали спорить между собой.
Под покровом ночи я скольжу в тумане, Бережно сжимая свёрток с частью тьмы. Хоть уже позвякивает золото в кармане, Мою душу гложет предчувствие беды.
Вот и место встречи: камень на поляне. В плащ стоит закутан с головы до ног Тот, к кому пришёл я, тот кто меня нанял, Тот, кто из застенка мне выбраться помог.
— Ты принёс, что нужно? — злобно прошипел он. — Да, — рукой дрожащей я сверток протянул. Свет разлился перстня, в страхе я отпрянул — Странный чёрный камень под луной блеснул.
— Знаешь, что принёс ты? Сколько это стоит? Жутко засветились жёлтые глаза. — Это – перстень Мрака, он снова просит крови, — И теперь уж медлить больше мне нельзя!
Он преобразился, круто выгнув спину И сверкнул клыками, радостно завыл. — Я теперь могучий! Я почти всесилен! — Мне дорогу к власти ты сейчас открыл.
Он смеялся гордо, крылья расправляя, Обо всём на свете думать позабыл, Словно в лихорадке я тогда затрясся И ему с размаха нож в висок вонзил.
Под покровом ночи я скольжу в тумане, Звёзды тускло светят в небе надо мной. Древний перстень Мрака спит в моём кармане, Тьма ласкает сердце, тихий мой конвой.
На верхней полке под стук колёсный Перрон отдаляется площади вслед... В болотных глазах в цвет сосен да солнца Ветра отражают надводный проспект. И морем солёным пропитанный воздух Вдоль сточных каналов разливистых рек Пронизан насквозь синевой, что наощупь Хрупка и бездонна, как северный свет. Где всё накреняется ввысь небосклона, Сдувая на плиты сугробы песка, И принимает черты эмбриона В дацановской пасти Снежного Льва.
Синева и Свет Автор: Кристина Усова
Он простил жену и жалел её за её страдания и раскаяние. Он простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об его отчаянном поступке. Он жалел и сына больше, чем прежде, и упрекал себя теперь за то, что слишком мало занимался им. Но к новорожденной маленькой девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности. Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверное, умерла бы, если б он о ней не позаботился, — и сам не заметил, как он полюбил её. Он по нескольку раз в день ходил в детскую и подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему. Он иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно - красное, пушистое и сморщенное личико ребёнка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли глазёнки и переносицу. В такие минуты в особенности Алексей Александрович чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с собой и не видел в своём положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить.
Но чем более проходило времени, тем яснее он видел, что, как ни естественно теперь для него это положение, его не допустят оставаться в нём. Он чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или ещё более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал. Он чувствовал, что все смотрели на него с вопросительным удивлением, что не понимали его и ожидали от него чего-то. В особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою.
Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти, Алексей Александрович замечал, что Анна боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.
В конце февраля случилось, что новорождённая дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за доктором, поехал в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой в четвёртом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
— Кто здесь? — спросил Алексей Александрович. — Княгиня Елизавета Федоровна Тверская, — с улыбкой, как показалось Алексею Александровичу, отвечал лакей.
Во всё это тяжёлое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие в нём и его жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об её здоровье.
Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил её, было неприятно Алексею Александровичу, и он пошёл прямо в детскую. В первой детской Сережа, лежа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дёрнула Сережу.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby .
— Доктор сказал, что ничего опасного нет, и прописал ванны, сударь. — Но она всё страдает, — сказал Алексей Александрович, прислушиваясь к крику ребенка в соседней комнате. — Я думаю, что кормилица не годится, сударь, — решительно сказала англичанка. — Отчего вы думаете? — останавливаясь, спросил он. — Так было у графини Поль, сударь. Ребёнка лечили, а оказалось, что просто ребёнок голоден: кормилица была без молока, сударь.
Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошёл в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
— Всё не лучше? — сказал Алексей Александрович. — Очень беспокойны, — шепотом отвечала няня. — Мисс Эдвард говорит, что, может быть, у кормилицы молока нет, — сказал он. — Я и сама думаю, Алексей Александрович. — Так что же вы не скажете? — Кому ж сказать? Анна Аркадьевна нездоровы всё, — недовольно сказала няня.
Няня была старая слуга дома. И в этих простых словах ее Алексею Александровичу показался намёк на его положение. Ребёнок кричал ещё громче, закатываясь и хрипя. Няня, махнув рукой, подошла к нему, взяла его с рук кормилицы и принялась укачивать на ходу.
— Надо доктора попросить осмотреть кормилицу, — сказал Алексей Александрович.
Здоровая на вид, нарядная кормилица, испугавшись, что ей откажут, проговорила себе что-то под нос и, запрятывая большую грудь, презрительно улыбнулась над сомнением в своей молочности. В этой улыбке Алексей Александрович тоже нашёл насмешку над своим положением.
— Несчастный ребёнок! — сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить.
Алексей Александрович сел на стул и с страдающим, унылым лицом смотрел на ходившую взад и вперёд няню.
Когда затихшего, наконец, ребёнка опустили в глубокую кроватку и няня, поправив подушечку, отошла от него, Алексей Александрович встал и, с трудом ступая на цыпочки, подошёл к ребёнку. С минуту он молчал и с тем же унылым лицом смотрел на ребёнка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из комнаты.
Ближе к вечеру тянет в небо, Словно птицу в своё гнездо, Ночи созданы для побега, Для вокзалов и поездов.
Можно просто молчать и слушать, Как летит за верстой верста, То ли быт и рутина душат, То ли сам от себя устал.
Счастья нет. Это просто слухи, Сделай выбор — и с ним живи, Люди созданы для разлуки И немножечко для любви.
Мы сидим на макушке лета, Собираем дожди в мешок, Небо создано для рассвета, Хочешь кофе на посошок?
Чтоб на чувства никто не кинул, Научись говорить "нельзя", Не враги нам стреляют в спину — Те, кто числят себя в друзьях.
Бросим жребий. Курить. Друг друга. Словно камушки в водоём. Если в жизни придётся туго, Позвони. Помолчим вдвоём.
Позвони Поэт: Александр Редичкин
Висящая над умывальником лампочка пролила жёлтый свет на лицо Целестины. Объективно говоря, это было милое, жизнерадостное, розовое лицо со светлыми глазами, светлыми бровями и светлыми ресницами в обрамлении взлохмаченных светлых волос. Светлые глаза глядели открыто и серьёзно, а выражение лица свидетельствовало о природной безмятежности и чувстве юмора. Казалось бы, такие внешние данные могли вполне удовлетворить шестнадцатилетнюю школьницу. Однако Целестина была другого мнения. Она считала, что безнадежно некрасива, хуже того: что некрасивость её банальна, отталкивающая, скучна и прозаична. «С таким лицом, — думала она, — не покажешься ни соблазнительной, ни загадочной. С таким лицом всегда будешь выглядеть рассудительной, здоровой и омерзительно обыкновенной».
Не удивительно, что до сих пор в неё никто не влюбился. Она сама понимает: это не лицо, а кусочек розового мяса без намёка на интеллект. Разве при виде такого в сердце хоть одного стоящего мальчика может вспыхнуть пламенное чувство? Исключено.
— Уж не будем говорить про икры, — вслух произнесла Целестина, продолжая разглядывать себя в зеркале. — Чересчур толсты. Чересчур толсты, гораздо толще, чем нужно.
Где-то в глубине её души зарождалось предчувствие хандры. До контрольной по математике оставалось считанных полтора часа. За окном темнело хмурое утро. Было холодно и тоскливо. Цесиному внутреннему взору представилось бесконечное пространство времени, отделяющее данную минуту от смертного часа. И время это было заполнено главным образом одиночеством, поскольку с такой внешностью только на одиночество и можно рассчитывать. К другим девочкам придёт большая любовь, и станут они жить счастливо, растя детей и внуков. А она будет трагически одинока.
Почему-то вода не текла из открытого крана.
Целестина с трудом оторвала взгляд от своего отталкивающего отражения в зеркале.
— Почему из крана ничего не течёт? — задала она себе вопрос. И тут заметила на умывальнике записку, в которой отцовскими каракулями было нацарапано:
«Цеся, воды нет, чёрт подери. Наверно, мы опять затопили Новаковских. Сходи извинись, и пусть включат. Ага, и позвони в Госстрах, вызови агента, пускай оценит ущерб. Боже, что за жизнь. Жачек».
— Да ведь я не успею! — раздражённо воскликнула Целестина.
Она решила умыться остатками воды из чайника и обойтись без чая.
Отцовскую записку оставила на умывальнике, пускай кто-нибудь другой звонит в Госстрах и уговаривает соседей открыть главный кран. Ей нужно внутренне сосредоточиться перед контрольной. Кроме того, на полке под зеркалом лежала какая-то новая интересная коробочка с золотой надписью «Элизабет Арден». Следовало ознакомиться с её содержимым.
Тушь для ресниц. И какая, хо-хо!
Зачем Юльке подмазывать чудесные чёрные ресницы? Обычная история: необъяснимое отсутствие чувства меры. «Другое дело я», — подумала Цеся и с отвращением взглянула в зеркало.
А если разок пройтись тушью по этим белесым мохрам вокруг глаз?
Прошлась.
Ого, взгляд как будто стал более глубоким. И глаза чуть зеленей, чем обычно. Ну-ну. Цеся надула губы и, опустив ресницы, кинула на себя обольстительный взгляд.
Ох!
Нет, обольстительно не получается. А если игриво?
Она посмотрела игриво, после чего со стоном отчаяния придала лицу нормальное выражение.
Зовущий взгляд. Нате, пожалуйста.
О боже! Совсем как если бы звала поесть помидорового супу.
Нет, из этого ничего не получится. И она поглядела в зеркало деловито и смиренно.
Вот так. Да, да. Только так.
Теперь надо чего-нибудь перехватить, одеться и отправляться в школу.
из книги Малгожата Мусерович - Целестина, или Шестое чувство
Очищаюсь любовью. Цинизма коросту счищаю. Тело новое причащаю Веры строгой водою.
Постригаюсь в любовь, Припадаю к Твоим образам. Разум проклят И вера моя безыскусна. Нет мне ходу назад Из строжайшей обители чувства
Очищаюсь Любовью Автор: Фатиния Гаврилова
Однажды зимой, незадолго до Шестинедельной войны, я со своим котом по имени Петроний (*) жил на старой ферме в штате Коннектикут. Вряд ли она сохранилась до наших дней — она стояла как раз на краю зоны атомного поражения (это когда немножко промахнулись по Манхэттену), а эти старые хибарки горят, как бумажные салфетки. Да если бы даже она и уцелела, я бы её теперь не снял из-за повышенной радиации. Ну а тогда нам с Питом там нравилось. Канализации, правда, не было, поэтому сдавали ферму по дешёвке. В комнате, что некогда называлась столовой, окна выходили на север, и свет для работы у чертёжной доски был подходящий.
Дом имел один недостаток: в нем было одиннадцать дверей.
А если считать и дверь для Пита — то все двенадцать. Я всегда старался, чтобы у Пита была своя дверь. В данном случае дверью ему служила вставленная в окно нежилой спальни фанерка, в которой я выпилил отверстие такого размера, чтобы усы не застревали. Слишком уж много времени в своей жизни я потратил, открывая двери кошкам. Однажды я даже вычислил, что за всю историю цивилизации человечество убило на это дело сто семьдесят восемь человеко - веков. Могу показать расчёты.
Обычно Пит пользовался своей дверью, кроме тех случаев, когда ему удавалось умяукать меня, чтобы я открыл ему человеческую дверь — их он любил больше. Однако он категорически отказывался пользоваться своей дверью, если на земле лежал снег.
Еще котёнком Пит выработал очень простое правило: я отвечаю за жильё, питание и погоду; он — за всё остальное. Но в особенности, по его убеждению, я отвечал за погоду.
Зима в Коннектикуте хороша только для рождественских открыток; а Пит в ту зиму регулярно подходил к «своей» двери, выглядывал наружу и — не дурак же он! — отказывался выходить на улицу из-за этой белой дряни под лапами. Потом он мучил и преследовал меня до тех пор, пока я не открывал ему «человечью» дверь.
Пит твёрдо верил, что хотя бы за одной из этих дверей его ждёт хорошая летняя погода. Поэтому каждый раз мне приходилось терпеливо обходить с ним все одиннадцать дверей, открывая каждую, чтобы он мог убедиться, что и там — зима. С каждым следующим разочарованием кот всё больше убеждался, что я со своими обязанностями не справляюсь.
Потом он сидел дома и терпел до тех пор, пока «гидравлическое давление» буквально не выжимало его наружу. А когда он возвращался назад, кусочки льда между подушечками на его лапах цокали по дощатому полу, словно деревянные башмачки. Он сердито смотрел в мою сторону и отказывался мурлыкать до тех пор, пока не вылижет весь лёд на лапах, после чего всё же прощал меня — до следующего раза.
Но упорно продолжал искать Дверь в Лето.
Третьего декабря тысяча девятьсот семидесятого года я тоже искал её. Однако поиски мои были такими же безнадёжными, как старания Пита в январском Коннектикуте.
Та малость снега, что выпала в южной Калифорнии, лежала на склонах гор, на радость лыжникам, а не в Лос-Анджелесе — вряд ли снежинки вообще сумели бы пробиться через густой смог. Но в моём сердце наступила зима.
Здоровье у меня было в порядке (если не брать в расчёт хронического похмелья); я готовился отметить свой тридцатый день рождения; бедность мне не угрожала. Меня никто не разыскивал: ни полиция, ни судебные исполнители, ни чужие мужья. В общем, ничего катастрофического, что не поддавалось бы лечению с помощью сеансов лёгкого забвения. Но поселившаяся у меня в сердце зима гнала меня искать Дверь в Лето.
Если вам показалось, что мне было очень себя жалко, то вы правы. Наверняка на белом свете было добрых два миллиарда людей, дела у которых обстояли хуже моего. И, тем не менее, именно я искал Дверь в Лето.
(*) котом по имени Петроний — кот назван так в честь Гая (или Тита) Петрония, прозванного Арбитром (? — 66 н. э.), римского политика и литератора, состоявшего в ближайшем окружении императора Нерона и приговоренного им к смерти. (прим. автора)
Звонила мне любовница твоя и сообщила про твою измену. Я предложила интересней тему — о бренности хотя бы бытия.
Oна ж своё — про вашу про любовь, мол любишь ты её уже полгода. А я ей рассказалa про погоду от северных до южных берегов.
Она сказала, что ты нужен ей, мол видеть бы тебя хотела мужем. Я намекнула, что и мне ты нужен, и изложила сводку новостей (чем мужика несчастного делить): про Газу и Голанские высоты, про новости политики и спорта… Да мало ли что можно обсудить: Россию захлестнул энцефалит, а это не какая-то простуда!
Звонила мне любовница твоя (Избранное) Автор: Белка Савицая
Вечера мы проводим у мадам Зины. Туда нас влечёт культура общения, сытная закуска и обильная выпивка. В салоне существует традиция: под конец встречи отдельные гости исполняет что-то из личного репертуара. Так сказать, коронный номер на посошок. Некоторые номера действительно впечатляют.
Один дирижёр исполнил как-то симфоническую трилогию. С ремарками. Без оркестра. Классное зрелище! Утомило немного: семь часов махания руками для пьяного, но неподготовленного зрителя – перебор с перехлёстом.
Танцор один хорошо танцевал. И падал не очень часто. Потом, правда, выяснилось, что он не танцевал, а к выходу пробирался, но мы ему всё равно кричали “Браво! Бис!” и прочие комплименты.
Хронический алкоголик однажды выпил литр водки из горлышка. Мы едва не протрезвели от этого. А он выпил, декольте мадам Зины понюхал, кошке лапку поцеловал, бутылку в карман сунул и – был таков. Дружить с ним престижно, но в гости лучше не звать – накладно получится.
Заслуженный лектор как-то лекцию прочитал. О новых методах борьбы с немецкими тараканами. На французском языке. Он с ней всю Европу, Азию и Антарктиду исколесил. Ну, и нам немного досталось. Се ля ви, однако! Но выспались мы на этой лекции по полной программе!
Одно высокопоставленное лицо удостоило нас нотациями, лозунгами и яркими фрагментами предвыборной композиции собственной оппозиции. Аплодисменты лицо сорвало, но голоса свои ему никто не отдал. А чем мы сами разговаривать будем?
Женщина одна продемонстрировала нам своё мастерство. По женской линии. С ассистентами из числа желающих. Желающих было больше, чем гостей в салоне. И как только люди узнали о выступлении? А тут и удивляться, собственно, нечему: о том, что где-то что-то дают бесплатно, наш народ узнаёт мгновенно. Таков наш менталитет испокон веков.
Короче, вечера мы проводим здорово! И звёзды нашего региона охотно исполняют свои коронные номера. Лишь однажды известный спонсор встал на дыбы. Мы его специально пригласили, чтобы он деньгами нас одарил, а он поел, попил, похвастался небывалыми спонсорскими успехами, показал всем по кукишу и отбыл творить запланированное добро. Ну и зря! Его номер, скорей всего, нам бы очень понравился.
