Услуги и их потребители

Встреча Потребителя и Поставщика услуг:
Один - подслеповат, другой - душой глух.

- Каковы - спросил Потребитель - товары?
Хихикнул Поставщик: - "Мы разве - бары?

Что уродилось, то и - продаем.
Твоего живота увеличим объём."

- Не рад я своему весу и цен - росту.
- Вопросы есть? - Работаем - по ГОСТу!"

                                                               Потребитель и Поставщик услуг
                                                        Автор: Людмила Васильевна Горбунова

Теперь - то я знаю, что к зубному врачу детей нужно водить регулярно, потому, что кариес лечится легко и аппаратура теперь отличная, не больно. Но были и другие времена.

1958 год. Мы только приехали на службу отца в Забайкалье. Никто за моими зубами не смотрел, и зубного врача в батальоне не было. Тогда, наверно и появились две дырочки в двух коренных зубах. Не болят и ладно, только сладкое маленько «кусает».

Когда отца перевели на службу в Латвию в 1961 году, два зуба были уже в плачевном состоянии, даже десна вросла в кариозную полость.

И вот в конце четвёртого класса ночью мне прихватило зуб. Спать не дал никому, и если сестрёнки ещ спали, то родители , конечно нет, потому что я выл в подушку.

Дали каких - то таблеток – не проходит! Тогда отец закурил «беломорину» и дал мне, чтобы набрал дыма в рот и держал. Вроде начало отпускать, я перестал выть и он пошёл спать. А я на кухне заодно и покурил, мы же баловались этим уже. Точно, перестало болеть, и я уснул.

Утром мама погнала меня к врачу в город, потому, что в части членов семей не брали на лечение зубов. Я ещё ни разу не был у зубного врача, и смело подался в поликлинику. Языка латышского ещё не знал ни слова, кроме «sveiki»(привет) и mulkis»(дурак).

Сижу, жду очереди. Выходит сестра и что-то говорит по - латышски,  народ заходит, а я как сидел, так и сижу. Остался последним. Вышла врач и что - то сердито сказала. Я огляделся вокруг, никого, и на русском ответил что болит зуб. Завели в кабинет и усадили в кресло. С сильным акцентом на русском, врач приказала открыть рот.

У докторши было очень злое лицо, длинный нос синеватого оттенка с глубокими порами , как будто он замёрз, и злые глаза стального цвета, а сама худая как «фанера». Очень была похожа на артиста Филлипова, когда он играл фашистов в старых фильмах....

Я, конечно, знал, что нас, военных, в Латвии не любят, а в Курземе  (это самый националистический регион Латвии) - так просто ненавидят!
Кто же знал, что ненависть эта распространяется и на детей. Это я понял из дальнейшего.

Она кричала на меня, чтобы шире открыл рот, иначе она поставит рото расширитель, хотя я его раскрыл и так до состояния, когда начало потрескивать в ушах!

Когда она увидела проросшую в зуб десну, перешла на латышский, но я всё равно понял, что меня обзывают, потому что слово «дурак» и "идиотс" мог перевести.
Лицо её приняло злорадное выражение, когда она взяла зонд с пуговкой на конце и сунула его в моё дупло в зубе.

Боль была просто сумасшедшая! Брызнул гной, в голове что – то щёлкнуло, и я отключился.

Когда пришёл в себя, вокруг уже было много медсестёр и пара докторов со шприцами. В нос совали ватку с запахом общественного туалета и хотели колоть шприц в руку, но я не дался. Боли уже не было и мне поставили в зуб какую - то вату со жгучим лекарством и замазали дырку пастой.

Я вообще всё воспринимал как – то отрешённо, как будто со стороны, и плохо слышал. В голове шумело...

Когда я увидел себя в зеркало в коридоре, то не узнал! Лицо было бледно зелёного цвета и какое – то не моё, чужое.
Мысленно поклялся жестоко отомстить этой «фашистке» и всю дорогу домой, а это километра два с лишним, размышлял как это сделать.

Знал, у кого из пацанов есть автомат с патронами, но решил, что незаметно я его до больницы не донесу. Пистолета ни у кого не было. Была «лимонка», но неизвестно в каком состоянии, та могла рвануть и в руках. Был тротил, но не было запала!

Откуда такие припасы?

Мы же жили в самом центре Курземского «котла» и городок наш переходил из рук в руки в конце войны пятнадцать раз! Пацаны все и всё имели.

Пришёл домой злой и уставший, достал шило из отцовского инструмента и выковырнул из зуба и пломбу и вату! И сразу уснул.

Потом несколько раз по приказу родителей «ходил» в поликлинику, а на самом деле просто гулял. Потом, чтобы отстали, «запломбировал» обе дырки нажёванной сосновой смолой и показал маме, что запломбировали оба зуба.

Вот что значит испугать ребёнка первым посещением к зубному врачу!
Позже зубы эти развалились, корни заросли и вытащил я их намного позже, когда уже стал врачом сам.

                                                                                                                                                                                      Зуб (Отрывок)
                                                                                                                                                                            Автор: Сергей Балвский

Смертничек (©)

С детства я привык,
Говорить всё вслух,
Враг мне мой язык,
А совсем не друг.

Правду я готов,
Говорить в глаза,
Лишь нажил врагов,
На щеке слеза.

Слеза не от потерь,
Не от своих врагов,
От жалости, поверь,
То, что мир таков.

                                      Язык мой враг
                                Автор: Юрий Тузков

Трудовой день подошёл к концу и все, включая Петровича, устремились к праздничному столу, норовя занять место поближе к источнику пищи. Да будет праздник!

Где - то посередине празднества, когда селёдка уже была съедена, а тарелка с бутербродами грозилась обнажить дно, в цеху раздался «потусторонний» крик начальника цеха. Раскатываясь эхом по просторному помещению, голос начальника сильно походил на грозный глас Сатаны из самих глубин ада.

- Петрович! Петро - ооович, твою мать!

Петрович, понимая всю серьёзность положения, быстро опрокинул стопарь, протолкнув его шпротиной, и тяжело вздохнул. Как заправский танцор с цветком в зубах, Петрович метнул в рот массивную ветку укропа и бодрым, слегка сбивающимся шагом, устремился к трудовым свершениям на благо человечества.

- Да ты, $% $%$& @#&*, опять синий, Петрович! – справедливо заметил начальник цеха.

Петрович, открыто выступавший против расизма, тут же выдвинул протест против цветовой дифференциации людей. Увы, протест принят не был.

- Ты мне что две недели назад обещал, паршивец эдакий? – продолжал чихвостить начальник цеха, – правильно! Разобраться со щитком!
- Так я того, этого… - принялся оправдываться Петрович.
- А вчера на складе готовой продукции пропал свет. По твоей милости, балбес искромётный! Понимаешь?
- А я то к свету при чём? – непонимающе ответил Петрович.
- Не понимаешь? Ты вообще что - то понимаешь?! Щиток…, свет… – медленно, едва ли не на пальцах стал объяснять разгневанный начальник цеха, – ты же, гад проспиртованный, его ещё две недели назад грозился сделать!
- Так я и сделал! – возразил Петрович, вспоминая, как он давеча самоотверженно ковырялся в этом лабиринте проводов.
- Да ладно?! Ты, верно, запамятовал, забулдыга подворотний?! Так я тебе напомню, что ты тогда сказал, накрутив чёрта лысого в щитке. Ты, как ты выразился: «принял экстренные меры по временному восстановлению энергоснабжения производства из материалов, имевшихся в наличии». Так вот, твоё «временное восстановление» накрылось медным тазом, не выдержав проверку временем.

Начальнику цеха очень запомнилась фраза Петровича. Не столько своей содержательностью, сколь тем, что рождена она была именно из уст электрика, человека, измученного невыносимыми условиями бытия.

- Так я того…
- Короче, Петрович, резво шуруй и восстанови мне свет в складе. И не временно, а так, чтобы твои внуки увидели! Иначе я тебя уволю к чертям собачьим и уже уволенного повешу посреди цеха на этом твоём мотке проводов. Будешь болтаться в назидание преемникам!

Перспектива быть уволенным, пугавшая Петровича даже больше, чем суд Линча, придала усталому электрику жизненных сил и Петрович, прихватив ящик с пыльными инструментами, отправился сражаться со злополучным щитком. Начальник цеха уже давно грозился уволить нерадивого электрика, но замены ему так и не мог найти. Толковые парни не очень обольщались той зарплатой, что сулил им коварный скупердяй. А менять Петровича на «Петровича» - гиблое дело. Уж лучше то зло, с которым ты хоть как - то знаком.

По дороге, заскочив на склад, Петрович воочию убедился в абсолютном отсутствии света. Склад был погружён в зловещую тьму, изредка озаряемую фонариком сторожа. Более того, света не было даже в коридоре, где, собственно, и размещался злополучный щиток. А путь доблестному воину с электрическими неполадками преграждали какие
- то ящики и прочий хлам, которые, как на зло, свалили здесь грузчики - лиходеи. Водрузив модный фонарь на голову, Петрович смело двинулся вперёд, к месту трудовой славы.

Спотыкаясь и матерясь по пути, Петрович наконец - то добрался до искомого объекта обстоятельного труда. Да, давненько они не виделись! В том, что торчало из стены, сложно было узнать щиток. Конструкция из висящий макаронами проводов и искрящих соединений, в темноте коридора больше напоминала убранство новогодней елки, чем электрический щиток. И с этими «временными мерами» двухнедельной давности что - то надо было делать.

Решение было принято мгновенно: поменять двухнедельные конструкции на сегодняшние, не утрачивая концепции «временности». Петрович давно себе грозился перебрать к чёртовой матери этот щиток. И не только его. Но чёртова мать, видимо занятая иными заботами, не давала своего согласия на упорядочивание хаотичного движения электронов. И, тем более, сегодня, вечером, в пятницу. Крутить электрику до полуночи в преддверии выходных было грехом, похлеще, чем копать компостную яму в разгар шабата для махрового хасида.

Было бы совсем неплохо обесточить щиток. Во всяком случае, того требовали нормы ТБ, с которыми Петрович был хорошо знаком. Но чтобы это сделать, нужно было пробраться дальше, по тёмному и захламлённому коридору. А, по подсчётам Петровича, времени до конца последнего пузыря практически не оставалось. И он, славный электрик и верный товарищ в сплочённом трудовом коллективе, рисковал остаться у пустого корыта, выполняя требования этого самого ТБ. Совершенно недопустимо!

Самоотверженно зарывшись в искрящих проводах, Петрович начал колдовать. И первое заклинание удалось ему на славу: в коридоре появился свет. «Верной дорогой идёте, товарищи!» - подбодрил себя Петрович и продолжил дальше.

- Ты бы щиток обесточил, Макклауд! – послышался голос начальника цеха, стоявшего неподалеку в уже озарённом коридоре.
- Да всё путём, ща будет… – бравурно ответил Петрович, пытаясь разжевать ветку укропа, по жесткости ничем не уступавшую верблюжьей колючке.

Каждый настоящий электрик хоть раз в своей жизни должен за руку поздороваться с током. А Петрович был самым, что ни на есть, настоящим. И моменты этих крепких рукопожатий вспоминал без особой радости, памятуя о том, что ручканье с электричеством ничего хорошего не несёт для человека из плоти и крови. Но, хвала небесам, всё обходилось лёгким испугом и испорченными штанами. Однако не сегодня…

Дурной глаз начальника цеха сыграл - таки свою злополучную роль. Высунув язык для большей сосредоточенности, Петрович смело копался во внутренностях щитка. И конец работе вроде уже был виден. Но тут… Петрович внезапно ощутил хорошо знакомый и весьма не долгожданный прилив энергии по телу. Приняв асану, доселе не известную йоге, Петрович с прикушенным языком и выпученными глазами застыл подле щитка, помигивая фонариком на многострадальной башке.

Начальник цеха, лицезревший весь этот театр абсурда, быстро схватил попавшийся под руку дрын и наотмашь, что было дури, лупанул Петровича, воплотив ещё одну заветную мечту этим пятничным вечером. Петрович, как подкошенный, рухнул на пол, не выпуская искусанного языка из зубов.

Для Петровича же события развивались несколько по другому сценарию. После первого удара судьбы, Петрович ощутил второй, куда крепче первого. Его, словно бильярдный шарик, гонимый кием, что-то пнуло под зад. Да так, что он, с прикушенным языком и фонарём на голове, будто супергерой со стрингами поверх лосин, лихо устремился вверх, рассекая по пути облака и грозясь протаранить небесную твердь. Петрович даже не понял, как оказался в длинном, светлом коридоре, вроде то, что был в заводоуправлении.

В нескольких шагах от него была большая стойка, вроде той, что выбили себе «продаванцы» из отдела продаж. Им, видите ли, клиентов надо обслуживать! А то, что славный электрик до сих пор ходит неприкаянным, без своего кабинета и кожаного кресла, их не интересовало. Хапуги!

Возле стойки стоял какой - то рыжий гражданин, по виду очень напоминавший автослесаря Могорыча. Могорыч был чрезвычайно творческим человеком и мастером с поистине золотыми руками. И, как любой творческий человек, Могорыч чудил не по - детски. Он мог смело прийти в гараж после недельного запоя, совершенно не озаботившись несанкционированным прогулом и отчаянно «забив» на свою гигиену.

Но золотые руки Могорыча удерживали завгара от необдуманного поступка. В пылу творческого порыва, Могорыч смело мог поставить на колёса то, что уже лет пять, как было списано завгаром на металлолом. Неопрятный внешний вид и специфический запах гражданина у стойки совершенно не смутил Петрович, лишь придав большую схожесть с уже знакомым персонажем. Чтобы не путаться, Петрович сразу окрестил стоявшего Рыжим. В его жизни и одного Могорыча было с лихвой.

- Ты бы язык отпустил, – спокойно сказал Петровичу Рыжий.

Петрович разжал зубы и израненный язык, как побитая собака, уполз глубоко в рот.

- А ты, как я погляжу, не из тех, кто опасностей боится. Смелый. Не каждый смертный решиться крутить электрику под напряжением. Ты случаем машину не водишь?

Петрович покачал головой из стороны в сторону. Израненный язык мстил Петровичу адской болью и наотрез отказывался произносить слова.

- Жаль. Было бы забавно посмотреть на мистера – «тормоза придумали трусы»… -  задумчиво продолжал Рыжий.
- У тебя с техникой безопасности как? Ты её вообще учил?

Петрович одобрительно хрюкнул.

- А чего тогда щиток не обесточил? – укоризненно спрашивал Рыжий.

Петрович лишь виновато пожал плечами.

- Ладно, смертничек, сейчас дождёмся вердикта сверху, а там будем решать, куда тебя затулить, – вяло сказал Рыжий и, указывая на гражданку, что сидела за стойкой, добавил: – как только матушка соизволит выдать нам предписание по твою душу, – и Рыжий картинно поклонился гражданке за стойкой.

Гражданка за стойкой своей важностью и бюрократической выправкой очень напоминала Петровичу их кассиршу, Раису Гавриловну. Дважды в месяц Гавриловна становилась едва ли не самым главным человеком на производстве. Ну, пожалуй, вторым после главного инженера. В день аванса и день получки. В эти дни Гавриловна шла на работу с высоко поднятой головой, предвкушая сладостную власть над простыми работягами, дармоедами и даже начальником цеха. Гавриловна смело могла захлопнуть окошко кассы перед самым носом очередного просящего, чтобы пару часов погонять чаи в бухгалтерии.

И спорить с ней было совершенно бесполезно! Даже опасно. Можно было смело отправиться в конец очереди, к тем, чьи «зарплатные ведомости пока отсутствовали». Ни шоколадок, ни цветов Гавриловна не принимала, оставаясь стойкой к попыткам подкупа должностного лица, что ещё больше поднимало её авторитет в глазах трудящихся. Вот Кассирша, как она есть!

Кассирша что - то усердно писала за стойкой, не обращая внимания на Рыжего и Петровича, ожидавших от неё чего - то.

Чего ждал Рыжий, он, по - видимому, знал, только не говорил. А вот чего парился Петрович, он понять никак не мог. Как и того, куда он попал и что ему за это будет.

                                                                                                                                                                        Электрик от Бога (Отрывок)
                                                                                                                                                                         Автор: Руслан Ковальчук

Бабушка и Дедушка.. и я бегущий за автобусом

Люди без ног, раны кровоточат,
И кровь по улицам бежит,
Нацист надменный лишь хохочет,
Сердце не ёкая стучит,

В истоме радуется сволочь,
И угрожает как всегда,
Вот она западная помощь,
Отсохнет пусть ваша рука,

Не будет твари вам прощенья,
Кровью умоитесь с лихвой,
Настигнет сволочей отмщение,
Мы принимаем этот бой,

И грозной тучей, шаг за шагом,
Русских несметные полки,
Ринулись в бой, круша снарядом,
Нацистов жалкие рядки...

                                                             Западная помощь
                                                Автор: Симонов Сергей Рахимович

Двор был большой и даже бесконечный, с чёрными кустами и деревьями в центре. Нехотя проступали очертания зданий: там что - то двухэтажное, погасшее, дальше, кажется, парикмахерская (или почта?), ещё какая - то постройка вроде гаража. Ясной дорожки нет, всюду лёд – бугристый, присыпанный снегом убийца, ломатель рук, ног, шейки бедра. Неловко наступит бабушка, и всё, ляжет под потолок.

Мы сначала одну ногу, потом, подождав, вторую, и теперь бабушка – не бабушка, а испуганный сжавшийся зверёк в пальто, палкой нащупывает, где жизнь, где смерть. В итоге, конечно, поскальзывается, и всё в бабушке отрывается и подпрыгивает, сердце – особенно высоко, секунда чистого ужаса. Но бабушке удаётся удержать старенькое своё равновесие. «Дай мне руку», – просит бабушка и берётся за меня нервной рукой, и вот мы четвероного ползём дальше, бабушкины шаги маленькие, смертные, а дыхание огромное, сильное, как - то связанное с богом.

Мы подходим к почте (не парикмахерская!). Оставив бабушку на палке, я обежал здание: никаких признаков ассоциации пенсионеров, номера дома тоже нету. Почта уже закрыта (вот кидайте ваши письма в синий равнодушный ящик), но открыт телеграф – дорогой мой утонувший «Титаник», пусть загорится, заволнуется снова: пойдём - ка мы с бабушкой в телеграф спросить. Мы, толстые водолазы в пальто, встаём посреди междугороднего ожидания. В телеграфе тепло и пахнет жёлтой бумагой, клеем, лакированной мебелью, ещё какой - то мелочью типа проводков, телеграмм, печатей, объявлений, трафаретных старых букв и, может быть, чуть - чуть луком.

Вечером телеграф живёт сильной, красивой жизнью: на стульях сидят люди и волнуются перед телефонным соединением, у них нет домашнего телефона, и они хотят позвонить по межгороду тем, у кого он есть, домашненький, щёлкающий диском; лишь бы там, в Казани, в Новгороде, в Уржуме были дома и ждали их звонка, лишь бы соседская девочка не заняла надолго спаренную линию своими домашними заданиями. Очень тихо, слышно, как скрипят стулья – вот так ждут, слегка подслушивают чужие разговоры. В одной кабинке неискренний женский голос поздравляет какую - то Машу с днём рождения: «Всего тебе самого наилучшего, здоровья, хорошего настроения, и чтобы радовали дети. И дядя Миша тоже передаёт поздравления».

Это подслушивать скучно. Телеграфистка – блондинка, волосы взбиты, уставшее воспоминание – кричит из - за перегородки: «Саратов, третья!», и тут же срывается птицей седая дама, и бежит к кабинке, и там неожиданно громко говорит: «Коля! Коля! Мы приедем шестого! Взяли билет!» Или так, страшно, Тверь, первая кабинка: «Тамара! Это Лариса, Митина жена, да. Ой, у нас несчастье…» Голос спотыкается, тянется куда - то кверху, и все в телеграфе растревожены и испуганы – вот так и мы, вот так и нам.

Мы с мамой так же сидим раз в неделю и ждём наши пять минут с Кировом, где умерли дядя Юра и дед Яков, там одна в квартире на Октябрьском проспекте осталась мамина мама (двойной поцелуй), всё это нужно за пять минут успеть, а голосок в Кирове тихий, слабый, из деревянного подземного далёка, и скоро как рубанут по этому голоску, пять минут закончились, осторожнее там, осторожнее, на следующей неделе я позвоню в то же время! Всё это в конце концов невыносимо, и пусть уже Америка, гуманитарная помощь:

– Девушка, – спрашивает бабушка у телеграфистки, – а где здесь ассоциация пенсионеров?

Девушка качает головой: то ли не знает, то ли не собирается отвлекаться.

– Женщина, это в подвале дома, за почту там зайдите, – гордо говорит бабушке старуха, ждёт Ленинград («Таня! Это мама!»), будет потом идти домой и плакать («Таня! Когда приедешь?»), но пока гордо: – Пятиэтажка там, увидите.

Мы вышли, телеграф погас за нами и затонул, а мы заскользили к пятиэтажке мимо черноватой детской площадки, захороненной на ночь, потом под деревьями, и пропали, и не стало нас, а после деревьев появились опять. И тут – пятиэтажка, почти как наша.

– Побеги посмотри, в каком подъезде, – бабушка снова запускает меня, естественный спутник. Я убегаю, ничего не боюсь, интересно, а она повисает на палке, перекошенное пальто. На первом подъезде только номера квартир, в окне первого этажа красные занавески, я бегу ко второму, и вдруг бабушка кричит: «Юра! Юра!» Она нашла сама. Какая - то тётка выносила мусор, бабушка спросила, и вон – с торца дома вход в подвал, над дверью лампочка и написано «Ассоциация пенсионеров».

Мы с бабушкой спускаемся в подвал, тут темнота отступает, дорога выпрямляется, гуманитарная помощь из Америки делается яркой, важной, мы всё это время шли именно за ней: хэллоу! Толкаем дверь с силой, и наконец (день, свет, вермишель, остановка – кажется, это всё было очень давно) мы дошли. Внутри тускло, полированный стол, пахнет трубами, сыростью, старой подвальной тайной, но нам всё это безразлично: розовеет закатным солнцем огромный стеклянный небоскрёб (такой мы видели на календаре), глаза ищут что - то американское. Из - за стола торчит крепкая огородная пенсионерка, летом собравшая хороший урожай.

– За помощью? – спрашивает она. – Давайте открытку.

Бабушка расстёгивает пальто, открываются бабушкины более нежные, тёплые слои: шарф, кофта, зелёное платье. Бабушка достаёт открытку из внутреннего кармана.

– Не блокадница?

Пенсионерка уходит и возвращается с коробкой.

– Вот, распишитесь в журнале.

Бабушка скромно, по - школьному присаживается и, следуя за властным пальцем, выводит свои буквы (погладить бы их). Потом мы перевязываем коробку верёвкой от тётимусиной посылки (изюм, курага, сухой кизил, грецкие орехи) и удивляемся, что американская коробка ужасно тяжёлая, щедрая. «Вот это наложили американцы… – радуется бабушка. – Но своя ноша не тянет!» Бабушка хватается за коробку, я открываю дверь, мы вылезаем из подвала и сперва энергично идём, и даже какая - то песенка в бабушке вдруг звучит, кажутся нелепыми обиды.

Двор быстрой перемоткой отступает назад: вот так, вот так, наискосок. Но вышли из двора на улицу Мира, и ноша всё - таки тянет, а посылка оказывается той тяжести, перед которой отступает биография, и нету жизни дальше того вот поворота, и не помнится никто, даже Мусенька, а только тянет руку. «Давай, я помогу, бабушка!» – я цепляюсь за верёвку, но роста не хватает, чтобы нести, и я просто держусь, иду рядом. Господи, какая длинная улица проклятого Мира.

– Давай постоим, даже спина мокрая, – говорит бабушка после школы.

И мы встаём, не разговариваем. Мимо едут машины, всякий раз бросая нас. Нам ещё долго идти до остановки, и потом ждать автобуса, и потом от остановки к дому, мимо музыкальной школы, мимо магазина, мимо девятиэтажек (одна, вторая, третья, десятая, сороковая), бесконечно идти, и где же взять силы, и хоть мы уверены, что всё - таки доберёмся до чая, до батарейного тепла, путь кажется нам очень долгим, нужно было бы попросить у Лены с первого этажа тележку.

Но тут барабанами загромыхало. Сначала бабушка увидела высокие как бы двойные фары, потом как будто колбу с жёлтым светом, и всё это начало угрожающе проступать и потом, вдруг, подтвердилось: автобус, номер сорок два!

– Автобус! Бежим!

Мы вскидываемся всей нашей сложной конструкцией: палка, бабушка, артрит, коробка, моя цепкая несильная рука, мои быстрые детские ноги. Всё это дёрнулось, споткнулось, запаниковало и побежало как могло, впереди машет моя доверчивая надеющаяся рука: подождите! Автобус обогнал нас, затрясся на светофоре, укрепив нашу веру: вот же бог какой великодушный, улыбчивый, задержал автобус. Но бог дразнится: автобус двинулся к остановке, переждал троллейбус и стал выпускать людей, а нам ещё далеко.

– Беги один! Попроси подождать, скажи: бабушка – инвалид!

Я отпускаю коробку и бегу, хочу схватить автобус руками. В раскрытую дверь спокойно, гарантированно влезает большая задница в пальто. Я подбегаю, запрыгиваю на приступку и кричу:

– Подождите, там бабушка - инвалид! Блокадница!

Автобус недовольно зарычал, но остался ждать. Я обернулся. По улице Мира подпрыгивал поломанный хрупкий механизм моей бабушки, отложение солей, артрит, варикоз, испуганные глаза.

– Бабушка! Бабушка!

Бабушка неизвестным глаголом движения приближается к автобусу и протягивает мне руку, и я тащу её, старушку с беззащитным лицом, с коробкой и палкой, девочку, которая бегала по краю моря и вот состарилась, работницу завода «Автоприбор», которая одиноко, незамужне родила моего отца и вот состарилась, крупную женщину в купальнике, которая выходила из Азовского моря и вот состарилась, и вот Америка, поэтически переставляя слова, послала помощь ей, и вот я тащу состарившуюся бабушку в автобус, и бабушка – спасена!

Закрываются двери, автобус разжал свою рычащую пружину и покатился. Мы тут же оказались в такой безопасности, которую можно получить, только если гнаться зимой за маленьким редким автобусом, и догнать, и даже найти место, и сесть. Пассажиры волновались (инвалид, блокадница!) и теперь чувствуют облегчение: водитель – хороший всё - таки мужик, мир добрый, легко едем! Бабушка, бежавшая, развалившаяся, как куст после ливня, задыхается и ищет валидол в кошельке. И как только закладывает таблетку под язык, кажется мне сразу поздоровевшей: всё в порядке, валидол.

У нас американская посылка в ногах, интересно, окно заледенело, но я растапливаю пальцем кружок, а там мелькают дома, магазины («Ткани», гастроном с номером), на остановках и перед светофорами мы замираем, и я вижу чёрных серьёзных людей в шапках, которые живут, не зная меня, и ждут автобуса, и идут с сумками домой, и сумки тянутся к земле, и снова нужно приложить палец, и ворота рынка, сквер, вечный огонь промелькнул, уже не вернуть, как ни поворачивайся.

Потом город заканчивается, ровно, как по линейке, и наступает то ли страшная, то ли скучная чернота леса, и кружок затягивает белым льдом. После поста ГАИ через лес начинает проступать свет, так две тысячи лет, когда возвращаешься домой: сначала мелкий, а возле старого кафе – несомненный.

                                                                                                    автобиографического романа  в рассказах Юрия Каракура - «Фарфор»

Ходатайственник от крестьянской республики

Крестьянский быт, скромная хата.
Подворье, скот, лает собака.
Все вспозаранку, ушли в поле.
Посеять рожь, окрапить поле.

Днём, в доме пусто, лишь хозяйка.
Готовит щи ,в русской печи.
Дома в порядок, всё приводит.
Под вечер, мужиков кормить.

Большие были, тогда семьи.
Где мал мала, и детский смех.
Трудились жили, С Верой в Бога.
Бог помогал, давая суть.

Под вечер все, устав с работы.
Шли помолиться, в местный храм.
Святым и Богу, ставя свечи.
Просили милости, к врагам.

                                                    Крестьянский быт (Отрывок)
                                                  Автор: Геннадий Трофимов 2

— Вы помните, он отделял поэзию от правды жизни…
— Кто? — спросил Самгин.
— Гёте.
— Ах, да! Вы согласны с ним?
— Женщина имеет очень обоснованное право считать поэзию ложью, — негромко, но твёрдо сказала Спивак.

За дверью соседней комнаты покашливал музыкант, и скука слов жены его как бы сгущалась от этого кашля. Выбрав удобную минуту, Клим ушёл, почти озлобленный против Спивак, а ночью долго думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо. Смешно сказала Алина Телепнева, что она видит весь мир исправительным заведением для неё, но она — права. Мир делают исправительным заведением вот такие Елизаветы Спивак.

Через несколько дней Клим Самгин, лежа в постели, развернул газету и увидал напечатанным свой очерк о выставке. Это приятно взволновало его, он даже на минуту закрыл глаза, а пред глазами всё - таки стояли черненькие буквы: «На празднике русского труда». Но, прочитав шесть столбцов плотного и мелкого шрифта, он почувствовал себя так беспокойно, как будто его кусают и щекочут мухи. Раздражали опечатки; было обидно убедиться, что некоторые фразы многословны и звучат тяжело, иные слишком высокопарны, и хотя в общем тон очерка солиден, но есть в нём что - то чужое, от ворчливых суждений Инокова. Это было всего неприятнее и тем более неприятно, что в двух - трёх местах слова Инокова оказались воспроизведенными почти буквально. Особенно смутила его фраза о Пенелопе, ожидающей Одиссея, и о лысых женихах.

«Как это я допустил?» — с досадой упрекнул он себя.

Зеркало показало ему озабоченное и вытянутое лицо с прикушенной нижней губой и ледяным блеском очков.

«Интересно, что скажет Спивак?»

— Мне кажется, что это написано несколько излишне нарядно, — сказала она, но тотчас же и утешила: — А вообще — поздравляю!

Дронов тоже поздравил и как будто искренно.

— С началом писательской карьеры, — вскричал он, встряхивая руку Самгина, а Робинзон повторил отзыв Елизаветы Львовны:
— Хвалю, однакож всё - таки замечу вот что: статейка похожа на витрину гастрономического магазина: всё — вкусно, а — не для широкого потребления.

Клим принял его слова за комплимент.

Самым интересным человеком в редакции и наиболее характерным для газеты Самгин, присмотревшись к сотрудникам, подчеркнул Дронова, и это немедленно понизило в его глазах значение «органа печати». Клим должен был признать, что в роли хроникёра Дронов на своём месте. Острый взгляд его беспокойных глаз проникал сквозь стены домов города в микроскопическую пыль буднишной жизни, зорко находя в ней» ловко извлекая из нее наиболее крупные и темнёнькие пылинки.

— Почти вся газета живёт моим материалом, — хвастался он, кривя рот. — Если б не я, так Робинзону и писать не о чем. Места мне мало дают; я мог бы зарабатывать сотни полторы.

Всё, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить её в газетные строки. Злая пыль повестей хроникёра и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но всё же он раза два заметил Дронову:

— Ты слишком тенденциозно фиксируешь тёмное.
— Ну, а что же ещё фиксировать? — спросил хроникёр, сжав ладони, хрустнув пальцами, и пуговка носа его покраснела. — Редактор везёт отчима твоего в городские головы, а воображает себя преобразователем России, болван. Больше всего он любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у неё там всегда чешется, должно быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь, как о важном. — Корректорша — урод, рябая; была сельской учительницей, выгнали за неблагонадёжность. Когда у неё нет работы — пасьянсы раскладывает; я спросил: «О чём гадаете?» — «Скоро ли будет у нас конституция». Врёт, конечно, гадает о мужчине.

Рассказывал он, что вице - губернатор, обнимая опереточную актрису, уколол руку булавкой; рука распухла, опухоль резали, опасаются заражения крови.

— Это — для Робинзона, — с сожалением сказал он и с надеждой добавил: — Но и у него не пройдёт.

Дронов знал изумительно много грязненьких романов, жалких драм, фактов цинического корыстолюбия, мошенничеств, которые невозможно разоблачить.

— Цензор — собака. Старик, брюхо по колени, жена — молоденькая, дочь попа, была сестрой милосердия в «Красном Кресте». Теперь её воспитывает чиновник для особых поручений губернатора, Маевский, недавно подарил ей полдюжины кружевных панталон.

В изображении Дронова город был населён людями, которые, единодушно творя всяческую скверну, так же единодушно следят друг за другом в целях взаимного предательства, а Иван Дронов подсматривает за всеми, собирая бесконечный материал для доноса кому - то на всех людей.

По субботам в редакции сходились сотрудники и доброжелатели газеты, люди, очевидно, любившие поговорить всюду где можно и о чём угодно. Самгин утверждался в своём взгляде: человек есть система фраз; иногда он замечал, что этот взгляд освещает не всего человека, но ведь «нет правила без исключений». Это изречение дальнозорко предусматривает возможность бытия людей, одетых исключительно ловко и парадно подобранными словами, что приводит их всё - таки только к созданию своей системы фраз, не далее. Вероятно, возможны и неглупые люди, которые, стремясь к устойчивости своих мнений, достигают состояния верующих и, останавливаясь в духовном развитии своём, глупеют.

Слушая, как в редакции говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что «будят политическое и национальное самосознание общества». Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы в Китае, об успехах социализма в Германии и вообще о жизни мира. Странно было видеть, что судьбы мира решают два десятка русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых мир был ограничен пределами их мелких интересов.

Эти люди возбуждали особенно острое чувство неприязни к ним, когда они начинали говорить о жизни своего города. Тут все они становились похожими на Дронова. Каждый из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли, и все, подобно мальчишкам, играющим на немощеных улицах окраин города, горстями бросали друг в друга эту пыль. Мешок Дронова был объёмистее, но пыль была почти у всех одинаково едкой и раздражавшей Самгина. По утрам, читая газету, он видел, что пыль легла на бумагу черненькими пятнышками шрифта и от неё исходит запах жира.

                                                                                                                                  из романа Максима Горького - «Жизнь Клима Самгина»