Старые письма по востребованию

Средь пыльного плена страниц дневника,
Хранящих засохшую хрупкую память,
Едва уловим нежный запах цветка,
Который в реальность уснувшую манит...

Листая страницы прошедших времён,
Не стоит будить одиночества эхо.
Цветок не ломай - пусть останется он,
Как память любви, как ушедшая веха...

Испей расставания горечь до дна:
Злодейка - судьба не предложит другого:
К влюблённым по жизни жестока она...
Да что там!.. Назад не воротишь былого!..

С годами любовь находить всё трудней,
Но верь, что ты сможешь с ней встретиться снова.
И будешь с годами любить всё сильней,
Попав под влиянье волшебного слова

                                                                   ЛИСТАЯ СТАРЫЙ ДНЕВНИК
                                                                     Автор: NIBELUNG2

! Ню !

— Рассказать вам всё, что со мною случилось? — заговорил он. — Всего рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался не одним телом — душой скитался. В чём и в ком я не разочаровался, бог мой! С кем не сближался! Да, с кем! — повторил Рудин, заметив, что Лежнев с каким -то особенным участием посмотрел ему в лицо. — Сколько раз мои собственные слова становились мне противными — не говорю уже в моих устах, но и в устах людей, разделявших мои мнения!

Сколько раз переходил я от раздражительности ребёнка к тупой бесчувственности лошади, которая уже и хвостом не дрыгает, когда её сечет кнут... Сколько раз я радовался, надеялся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом — и возвращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, — прибавил Рудин и слегка отвернулся. — Вы знаете... — продолжал он...

— Послушайте, — перебил его Лежнев, — мы когда - то говорили «ты» друг другу... Хочешь? возобновим старину... Выпьем на ты!

Рудин встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло что - то, чего слово выразить не может.

— Выпьем, — сказал он, — спасибо тебе, брат, выпьем.

Лежнев и Рудин выпили по бокалу.

— Ты знаешь, — начал опять, с ударением на слове «ты» и с улыбкою, Рудин, — во мне сидит какой - то червь, который грызёт меня и гложет и не даст мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей — они сперва подвергаются моему влиянию, а потом...

Рудин провёл рукой по воздуху.

— С тех пор, как я расстался с вами... с тобою, я переиспытал и переизведал многое... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать — и вот видишь!
— Выдержки в тебе не было, — проговорил, как бы про себя, Лежнев.
— Как ты говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ничего не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы - то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать! Всех моих похождений, то есть, собственно говоря, всех моих неудач, я тебе описывать не буду. Передам тебе два - три случая... те случаи из моей жизни, когда, казалось, успех уже улыбался мне, или нет, когда я начинал надеяться на успех — что не совсем одно и то же...

Рудин откинул назад свои седые и уже жидкие волосы тем самым движением руки, каким он некогда отбрасывал свои тёмные и густые кудри.

— Ну, слушай, — начал он. — Сошёлся я, в Москве, с одним довольно странным господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями; не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к науке вообще. До сих пор я постигнуть не могу, почему эта страсть в нём проявилась! Шла она к нему, как к корове седло. Сам он с усилием держался на высоте ума и говорить почти не умел, только поводил выразительно глазами и значительно покачивал головой.

Я, брат, не встречал бездарнее и бедней его природы... В Смоленской губернии есть такие места — песок и больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное есть не станет.

Ничего ему в руки не давалось — всё так и ползло от него прочь, подальше; а он ещё помешан был на том, чтобы всё легкое делать трудным. Если бы это зависело от его распоряжений, у него бы люди ели пятками, право. Работал, писал и читал он неутомимо. Он ухаживал за наукой с какою - то упрямой настойчивостью, с терпением страшным; самолюбие в нём было огромное, и характер он имел железный.

Он жил один и слыл чудаком. Я познакомился с ним... ну, и понравился ему. Я, признаюсь, скоро его понял, но рвение его меня тронуло. Притом он владел такими средствами, столько можно было через него сделать добра, принести пользы существенной... Я поселился у него и уехал с ним, наконец, в его деревню. Планы, брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях, нововведениях...

— Как у Ласунской, помнишь, — заметил Лежнев с добродушной улыбкой.
— Какое! там я знал, в душе, что из слов моих ничего не выйдет; а тут... тут совсем другое поле раскрывалось передо мною... Я навёз с собою агрономических книг... правда, я до конца не прочёл ни одной... ну, и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как я и ожидал, а потом оно как будто и пошло. Мой новый друг всё помалчивал да посматривал, не мешал мне, т. е. до известной степени не мешал мне.

Он принимал мои предложения и исполнял их, но с упорством, туго, с тайной недоверчивостью, и всё гнул на своё. Он чрезвычайно дорожил каждой своей мыслью. Взберётся на неё с усилием, как божья коровка на конец былинки, и сидит, сидит на ней, всё как будто крылья расправляет и полететь собирается — и вдруг свалится, и опять полезет... Не удивляйся всем этим сравнениям. Они ещё тогда накипели у меня на душе. Так я вот и бился года два. Дело подвигалось плохо, несмотря на все мои хлопоты.

Начал я уставать, приятель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня, словно перина; недоверчивость его перешла в глухое раздражение, неприязненное чувство охватывало нас обоих, мы уже не могли говорить ни о чём; он исподтишка, но беспрестанно старался доказать мне, что не подчиняется моему влиянию; распоряжения мои либо искажались, либо отменялись вовсе... Я заметил, наконец, что состою у господина помещика в качестве приживальщика по части умственных упражнений.

Горько мне стало тратить попусту время и силы, горько почувствовать, что я опять и опять обманулся в своих ожиданиях. Я знал очень хорошо, что я терял, уезжая; но я не мог сладить с собою, и в один день, вследствие тяжёлой и возмутительной сцены, которой я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил барича - педанта, вылепленного из степной муки с примесью немецкой патоки...

— То есть бросил насущный кусок хлеба, — проговорил Лежнев и положил обе руки на плечи Рудину.
— Да, и очутился опять лёгок и гол в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь... Эх, выпьем!
— За твоё здоровье, — промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина в лоб. — За твоё здоровье и в память Покорского..

                                                                                                                                               из романа Ивана Сергеевича Тургенева  - «Рудин»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-09-12 15:52:19)