Белый шиповник

Ты оперился. Делай шаг, - лети!
Простор открыт до горизонтов синих -
Не зря учился.  Не забудь, гляди,
Про то, что ты – на службе у России.

В карьерных битвах не утрать себя:
За пост любой берут души частицу,
Поддашься – человечность стеребят.
Без жертв нельзя. Но жертвам знай границу.

***

Всё будет: секретарша и Оклад,
Брюшко, почёт, посланцы от народа.
Но иногда ты оглянись назад:
КБ НТ на «Красной», те три года.

                                                      Напутствие юному чиновнику (Избранное)
                                                                Автор: Большаков Алексей

Щёлкнув ножницами, он покосился на листок бумаги, постучал по ней пальцем:

— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!

И, снова собрав лицо клином, он именно отеческим тоном стал уговаривать:

— Нет, вам надо решить: мы или они?

«Неумён», — мельком подумал Самгин.

— Мы — это те силы России, которые создали ее международное блестящее положение, ее внутреннюю красоту и своеобразную культуру.

В этом отеческом тоне он долго рассказывал о деятельности крестьянского банка, переселенческого управления, церковноприходских школ, о росте промышленности, требующей всё более рабочих рук, о том, что правительство должно вмешаться в отношения работодателей и рабочих; вот оно уже сократило рабочий день, ввело фабрично - заводскую инспекцию, в проекте больничные и страховые кассы.

— Могу вас заверить, что власть не позволит превратить экономическое движение в политическое, нет - с! — горячо воскликнул он и, глядя в глаза Самгина, второй раз спросил: — Так — как же-с, а?
— Не понимаю вопроса, — сказал Клим. Он чувствовал себя умнее жандарма, и поэтому жандарм нравился ему своей прямолинейностью, убеждённостью и даже физически был приятен, такой крепкий, стремительный.
— Не понимаете? — спросил он, и его светлые глаза снова стали плоскими. — А понять — просто: я предлагаю вам активно выразить ваши подлинные симпатии, решительно встать на сторону правопорядка… ну - с?

Этого Самгин не ожидал, но и не почувствовал себя особенно смущенным или обиженным. Пожав плечами, он молча усмехнулся, а жандарм, разрезав ножницами воздух, ткнул ими в бумаги на столе и, опираясь на них, привстал, наклонился к Самгину, тихо говоря:

— Я предлагаю вам быть моим осведомителем… стойте, стойте! — воскликнул он, видя, что Самгин тоже встал со стула.
— Вы меня оскорбляете, — сказал Клим очень спокойно. — В шпионы я не пойду.
— Ничего подобного я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.

Он сел и, продолжая фехтовать ножницами с ловкостью парикмахера, продолжал тихо и мягко:

— Нам необходимы интеллигентные и осведомленные в ходе революционной мысли, — мысли, заметьте! — информаторы, необходимы не столько для борьбы против врагов порядка, сколько из желания быть справедливыми, избегать ошибок, безошибочно отделять овец от козлищ. В студенческом движении страдает немало юношей случайно…

Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.

— Так — как же, а? — снова услыхал он вопрос, должно быть, привычный языку жандарма.
— На это я не пойду, — ответил Самгин, спокойно, как только мог.
— Решительно?
— Да.

Офицер, улыбаясь, встал, качнул головою,

— Не стану спрашивать вас: почему, но скажу прямо: решению вашему не верю - с! Путь, который я вам указал, — путь жертвенного служения родине, — ваш путь. Именно: жертвенное служение, — раздельно повторил он. — Затем, — вы свободны… в пределах Москвы. Мне следовало бы взять с вас подписку о невыезде отсюда, — это ненадолго! Но я удовлетворюсь вашим словом — не уедете?
— Разумеется, — облегчённо вздохнул Клим.
— Часть ваших бумаг можете взять — вот эту! — Вы будете жить в квартире Антроповой? Кстати: вы давно знакомы с Любовью Сомовой?
— С детства.
— Что это за человек?
— Очень… добрая девушка, — не сразу ответил Самгин.
— Гм? Ну, до свидания.

Он протянул руку. Клим подал ему свою и ощутил очень крепкое пожатие сильных и жёстких пальцев.

— Подумайте, Клим Иванович, о себе, подумайте без страха пред словами и с любовью к родине, — посоветовал жандарм, и в голосе его Клим услышал ноты искреннего доброжелательства.

По улице Самгин шёл согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждёт ещё удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника:

«Лазарь воскрес!» — и Клим подумал, что евангельские легенды о воскресении мёртвых как - то не закончены, ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Над крышами домов быстро плыли облака, в сизой туче за Москвой - рекой сверкнула молния. Самгин прислушался сквозь шум города, ожидая грома, но гром не долетел, увяз в туче. Толкались люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашёл в сквер храма Христа, сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась вопросом: чем испугал жандарм? Теперь ему казалось, что задолго до того, как офицер предложил ему службу шпиона, он уже знал, что это предложение будет сделано.

                                                                                                                                            из романа Максима Горького -  «Жизнь Клима Самгина»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-05-30 07:21:18)

Богонино - Роково - Надеждино и ещё шесть неизвестных

На заводе том Сеньку встретила,
Лишь, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, набросив платок.

Каждую ноченьку с ним встречалися,
Где кирпич образует проход…
Вот за Сеньку - то, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

Но, как водится, безработица
По заводу ударила вдруг,
Сенька вылетел, а за ним и я,
И ещё двести семьдесят штук.

Тут война пошла буржуазная,
Огрубел, обозлился народ,
И по винтику, по кирпичику
Растаскал опустевший завод.

После Смольного, счастья вольного,
Развернулась рабочая грудь,
Порешили мы вместе с Сенькою
На знакомый завод заглянуть.

Там нашла я вновь счастье старое,
На ремонт поистративши год,
И по винтику, по кирпичику
Возродили мы с Сенькой завод.

Запыхтел завод, загудел гудок,
Как бывало, по - прежнему он.
Стал директором, управляющим
На заводе товарищ Семён.

Так любовь моя и семья моя
Укрепилась от всяких невзгод…
За весёлый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

                                                    Кирпичики (Отрывок)
                                                      Поэт: П. Д. Герман

Чем только не занимаются люди!

Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В большом мире изобретён дизель - мотор, написаны «Мёртвые души», построена Днепровская гидростанция и совершён перелёт вокруг света. В маленьком мире изобретён кричащий пузырь «уйди - уйди», написана песенка «Кирпичики» (*)  и построены брюки фасона «полпред». В большом мире людьми двигает стремление облагодетельствовать человечество. Маленький мир далёк от таких высоких материй. У его обитателей стремление одно – как-нибудь прожить, не испытывая чувства голода.

Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают, что должны быть созвучны эпохе и только тогда их товарец может найти сбыт. В советское время, когда в большом мире созданы идеологические твердыни, в маленьком мире замечается оживление. Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится гранитная база «коммунистической» идеологии. На пузыре «уйди - уйди» изображается Чемберлен, очень похожий на того, каким его рисуют в «Известиях».

В популярной песенке умный слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три рефрена выполняет и даже перевыполняет промфинплан. И пока в большом мире идёт яростная дискуссия об оформлении нового быта, в маленьком мире уже всё готово: есть галстук «Мечта ударника», толстовка - гладковка, гипсовая статуэтка «Купающаяся колхозница» и дамские пробковые подмышники «Любовь пчёл трудовых».

В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов (**) и загадочных картинок пошли новые веяния. Работа по старинке вышла из моды. Секретари газетных и журнальных отделов «В часы досуга» или «Шевели мозговой извилиной» решительно перестали брать товар без идеологии. И пока великая страна шумела, пока строились тракторные заводы и создавались грандиозные зерновые фабрики, старик Синицкий, ребусник по профессии, сидел в своей комнате и, устремив остекленевшие глаза в потолок, сочинял шараду на модное слово «индустриализация».

У Синицкого была наружность гнома. Таких гномов обычно изображали маляры на вывесках зонтичных магазинов. Вывесочные гномы стоят в красных колпаках и дружелюбно подмигивают прохожим, как бы приглашая их поскорее купить шёлковый зонтик или трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Длинная желтоватая борода Синицкого опускалась прямо под стол, в корзину для бумаг.

– Индустриализация, – горестно шептал он, шевеля бледными, как сырые котлеты, старческими губами.

И он привычно разделил это слово на шарадные части:

– Индус. Три. Али. За.

Всё было прекрасно. Синицкий уже представлял себе пышную шараду, значительную по содержанию, лёгкую в чтении и трудную для отгадки. Сомнение вызывала последняя часть – «ция».

– Что же это за «ция» такая? – напрягался старик. – Вот если бы «акция»! Тогда отлично вышло бы: индустриализакция.

Промучившись полчаса и не выдумав, как поступить с капризным окончанием, Синицкий решил, что конец придёт сам собой, и приступил к работе. Он начал писать свою поэму на листе, вырванном из бухгалтерской книги с надписью «дебет».

Сквозь белую стеклянную дверь балкона видны были цветущие акации, латаные крыши домов и резкая синяя черта морского горизонта. Черноморский полдень заливал город кисельным зноем.

Старик подумал и нанёс на бумагу начальные строки:

Мой первый слог сидит в чалме,
Он на Востоке быть обязан.

– Он на Востоке быть обязан, – с удовольствием произнёс старик.

Ему понравилось то, что он сочинил, трудно было только найти рифмы к словам «обязан» и «чалме». Ребусник походил по комнате и потрогал руками бороду. Вдруг его осенило:

Второй же слог известен мне,
Он с цифрою как будто связан.

С «Али» и «За» тоже удалось легко справиться:

В чалме сидит и третий слог,
Живёт он тоже на Востоке.
Четвёртый слог поможет Бог
Узнать, что это есть предлог.

Утомлённый последним усилием, Синицкий отвалился на спинку стула и закрыл глаза. Ему было уже семьдесят лет. Пятьдесят из них он сочинял ребусы, шарады, загадочные картинки и шарадоиды. Но никогда ещё почтенному ребуснику не было так трудно работать, как сейчас. Он отстал от жизни, был политически неграмотен, и молодые конкуренты легко его побивали. Они приносили в редакции задачи с такой прекрасной идеологической установкой, что старик, читая их, плакал от зависти. Куда ему было угнаться за такой, например, задачей:

Задача - арифмомоид (***)

На трех станциях: Воробьёво, Грачёво и Дроздово было по равному количеству служащих. На станции Дроздово было комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух других, вместе взятых, а на станции Воробьёво партийцев было на 12 человек больше, чем на станции Грачёво. Но на этой последней беспартийных было на 6 человек больше, чем на первых двух. Сколько служащих было на каждой станции и какова там была партийная и комсомольская прослойка?

Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся за листок с надписью «дебет», но в это время в комнату вошла девушка с мокрыми стрижеными волосами и чёрным купальным костюмом на плече.

Она молча пошла на балкон, развесила на облупленных перилах сырой костюм и глянула вниз. Девушка увидела бедный двор, который видела уже много лет, – нищенский двор, где валялись разбитые ящики, бродили перепачканные углём коты и жестянщик с громом чинил ведро. В нижнем этаже домашние хозяйки разговаривали о своей тяжёлой жизни.

И разговоры эти девушка слышала не в первый раз, и котов она знала по имени, и жестянщик, как ей показалось, чинил это самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась в комнату.

– Идеология заела, – услышала она бормотание деда, – а какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело…

Зося заглянула в старческие каракули и сейчас же крикнула:

– Что ты тут написал? Что это такое? «Четвёртый слог поможет Бог узнать, что это есть предлог». Почему Бог? Ведь ты сам говорил, что в редакции теперь не принимают шарад с церковными выражениями.

Синицкий ахнул. Крича: «Где Бог, где? Там нет Бога», он дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился за листок.

– Есть Бог, – промолвил он печально. – Оказался… Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.
– А ты вместо «Бог» поставь «рок», – сказала Зося.

Но испуганный Синицкий отказался от «рока».

– Это тоже мистика. Я знаю. Ах, маху дал! Что же это будет, Зосенька?

Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить новую шараду.

– Всё равно, – сказала она, – слово с окончанием «ция» у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом «теплофикация»?
– Как же, – оживился старик, – я ещё третьим слогом поставил «кац» и написал так: «А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея». Не взяли эту шараду. Сказали: «Слабо, не подходит». Маху дал!

И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву «Г», большую и тяжёлую, как виселица. Работа ладилась.

Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета с зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду. Появились фаянсовая суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с цветочками и без цветочков, пожелтевшие вилки и даже компотница, хотя к обеду никакого компота не предполагалось.

   из сатирического  романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова - «Золотой телёнок». Глава восьмая. «Шарады, ребусы и шарадоиды».  (Отрывок)
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) написана песенка «Кирпичики» - «Кирпичики» — одна из самых известных русских «дворовых» песен, классический городской романс начала XX века. Послужила своеобразным «шаблоном» для множества городских баллад. Как указывает С. Ю. Неклюдов, «по количеству подражаний, перепевов и переделок она не знает себе равных в советском городском фольклоре». Отрывок  произведения был использован ОЛЛИ в данной иллюстрации.

(**) В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов - Логогриф (логографы) (от греч. «логос» - слово и «грифос» - загадка, сеть) - словесная головоломка, по условиям которой из одного слова получается другое путём добавления или отбрасывания буквы (или слога). Здесь принято загадывать не любые слова, а существительные в именительном падеже или имена собственные, например, из слова «рот», добавив букву, можно получить слова «крот».

(***) Задача - арифмомоид  - Задача - арифмомоид. Задача из книги И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой телёнок», которая рассматривается не в качестве литературного юмористического шедевра, а как задача по линейной алгебре. (^)
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(^) Каких беспартийных имели в виду авторы книги «Золотой телёнок»? В условии явные противоречия. Если понимать, что беспартийные это не комсомольцы и не представители компартии, то задача в принципе не имеет решения. Три слоя служащих на три станции дают девять неизвестных на систему из пяти линейных уравнений, которые можно составить исходя из условия.

Далее, если иметь в виду три слоя служащих, анализируя текст: «на станции Воробьёво партийцев было на 12 человек больше, чем на станции Грачёво», следует, что в эти 12 человек входят комсомольцы и представители компартии. Тогда вопрос в задаче, явно противоречит условию: «какова там была партийная и комсомольская прослойка?»

Исходя из сказанного, надлежит понимать, что под беспартийными подразумеваются комсомольцы. Обозначим х₁, х₂, х₃ – число комсомольцев, соответственно на станциях Воробьёво, Грачёво и Дроздово. Пусть у₁, у₂, у₃ – количество партийцев на этих станциях. Согласно условию имеем систему уравнений

{х₁ + у₁ = х₂ + у₂, (1)
{х₂ + у₂ = х₃ + у₃, (2)
{у₁ = у₂ +12, (3)
{х₁ + х₂ = 6х₃, (4)
{х₂ - 6 = х₁ + х₃. (5)

Подстановкой значения у₁ из (3) в уравнение (1) получаем

{х₁ + 12 = х₂ (6) - систему из трёх уравнений (4), (5), (6).

После решения её относительно трёх неизвестных имеем:

х₁ = 12, х₂ = 24, х₃ = 6 (комсомольцев).

Следующим шагом решаем систему трёх уравнений (1), (2), (3), которая приводит к уравнению

24 + у₂ = 6 + у₃,

и неопределённости о числе партийной прослойки.

Но вот минимальное возможное количество служащих на станциях равно 25 при у₂ = 1, у₁ = 13, у₃ = 19 (партийцев).

Возможное решение задачи - арифмомоид предоставлено - Vasil Stryzhak.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Отредактировано ОЛЛИ (2024-06-13 09:50:58)

И чёрный кабинет и ждёт в стволе патрон(©)

Молодой врач Мари Лоран поступила на работу
В мрачную лабораторию Керна по "биоуходу".
Увидала, отделённую от туловища, голову
На доске, время по телу пробежать холоду.

tutti

К различным баллонам идущие трубки.
Голова умершего Доуэля - не шутки.
Керну удалось «воскресить» только голову,
Без тела, в чёрный юмор: "не умрёт с голоду".
Между головой и Мари устанавливается общение,
Голова просит отвернуть кран. Лишь одно движение:

tutti

Девушка слышит голос, голова может говорить!
В беседах с Мари голова смогла многое прояснить.
Керн оживляет ещё две головы, женскую и мужскую.
Успешно, но голова говорит: "Я без тела тоскую.
Мэри, развлекай нас, мы твоя без тельная публика.
Показывай фильмы нам, включай послушать нам музыку".

synthesizer & guitar

Всё напоминает головам их прежнюю жизнь, расстраивает.
Брике новое тело пришить к своей голове уговаривает.
Мари, пылая ненавистью и гневом к Керну на операции,
Обличает убийцу, вора, присвоившего труды реанимации.
Когда Керна собирались полицейские допросить,
Тот в кабинет постарался скорей ноги уносить,
Вскоре оттуда донёсся выстрел громкий.
Душа не выдержала судьбы хрусталик ломкий.

organ solo "Попал в ад"

                                                                      Голова профессора Доуэля
                                                                         Автор: Игорь Мошкин

С тех пор как Лоран открыла тайну запретного крана, прошло около недели.

За это время между Лоран и головой установились ещё более дружеские отношения. В те часы, когда профессор Керн уходил в университет или клинику, Лоран открывала кран, направляя в горло головы небольшую струю воздуха, чтобы голова могла говорить внятным шёпотом. Тихо говорила и Лоран. Они опасались, чтобы негр не услыхал их разговора.

На голову профессора Доуэля их разговоры, видимо, хорошо действовали. Глаза стали живее, и даже скорбные морщины меж бровей разгладились.

Голова говорила много и охотно, как бы вознаграждая себя за время вынужденного молчания.

Прошлую ночь Лоран видела во сне голову профессора Доуэля и, проснувшись, подумала: «Видит ли сны голова Доуэля?»

— Сны… — тихо прошептала голова. — Да, я вижу сны. И я не знаю, чего больше они доставляют мне: горя или радости. Я вижу себя во сне здоровым, полным сил и просыпаюсь вдвойне обездоленным. Обездоленным и физически, и морально. Ведь я лишён всего, что доступно живым людям. И только способность мыслить оставлена мне. «Я мыслю. Следовательно, я существую», — с горькой улыбкой процитировала голова слова философа Декарта. — Существую…
— Что же вы видите во сне?
— Я никогда еще не видал себя в моем теперешнем виде. Я вижу себя таким, каким был когда-то… вижу родных, друзей… Недавно видал покойную жену и переживал с нею весну нашей любви. Бетти когда-то обратилась ко мне как пациентка, повредив ногу при выходе из автомобиля. Первое наше знакомство было в моем приёмном кабинете. Мы как - то сразу сблизились с нею. После четвёртого визита я предложил ей посмотреть лежащий на письменном столе портрет моей невесты. «Я женюсь на ней, если получу её согласие», — сказал я. Она подошла к столу и увидала на нём небольшое зеркало; взглянув на него, она рассмеялась и сказала: «Я думаю… она не откажется». Через неделю она была моей женой. Эта сцена недавно пронеслась передо мной во сне… Бетги умерла здесь, в Париже. Вы знаете, я приехал сюда из Америки как хирург во время европейской войны. Мне предложили здесь кафедру, и я остался, чтобы жить возле дорогой могилы. Моя жена была удивительная женщина…

Лицо головы просветлело от воспоминаний, но тотчас омрачилось.

— Как бесконечно далеко это время!

Голова задумалась. Воздух тихо шипел в горле.

— Прошлой ночью я видел во сне моего сына. Я очень хотел бы посмотреть на него ещё раз. Но не смею подвергнуть его этому испытанию… Для него я умер.
— Он взрослый? Где он находится сейчас?
— Да, взрослый. Он почти одних лет с вами или немного старше. Кончил университет. В настоящее время должен находиться в Англии, у своей тётки по матери. Нет, лучше бы не видеть снов. Но меня, — продолжала голова, помолчав, — мучают не только сны. Наяву меня мучают ложные чувства. Как ни странно, иногда мне кажется, что я чувствую своё тело. Мне вдруг захочется вздохнуть полной грудью, потянуться, расправить широко руки, как это делает засидевшийся человек. А иногда я ощущаю подагрическую боль в левой ноге. Не правда ли, смешно? Хотя как врачу это должно быть вам понятно. Боль так реальна, что я невольно опускаю глаза вниз и, конечно, сквозь стекло вижу под собою пустое пространство, каменные плиты пола… По временам мне кажется, что сейчас начнется припадок удушья, и тогда я почти доволен своим «посмертным существованием», избавляющим меня по крайней мере от астмы… Все это чисто рефлекторная деятельность мозговых клеток, связанных когда - то с жизнью тела…

— Ужасно!.. — не удержалась Лоран.

— Да, ужасно… Странно, при жизни мне казалось, что я жил одной работой мысли. Я, право, как - то не замечал своего тела, весь погружённый в научные занятия. И, только потеряв тело, я почувствовал, чего я лишился. Теперь, как никогда за всю мою жизнь, я думаю о запахах цветов, душистого сена где - нибудь на опушке леса, о дальних прогулках пешком, шуме морского прибоя… Мною не утеряны обоняние, осязание и прочие чувства, но я отрезан от всего многообразия мира ощущений. Запах сена хорош на поле, когда он связан с тысячью других ощущений: и с запахом леса, и с красотой догорающей зари, и с песнями лесных птиц. Искусственные запахи не могли бы мне заменить натуральных. Запах духов «Роза» вместо цветка? Это так же мало удовлетворило бы меня, как голодного запах паштета без паштета. Утратив тело, я утратил мир — весь необъятный, прекрасный мир вещей, которых я не замечал, вещей, которые можно взять, потрогать, и в то же время почувствовать своё тело, себя. О, я бы охотно отдал моё химерическое существование за одну радость почувствовать в своей руке тяжесть простого булыжника! Если бы вы знали, какое удовольствие доставляет мне прикосновение губки, когда вы по утрам умываете мне лицо. Ведь осязание — это единственная для меня возможность почувствовать себя в мире реальных вещей… Все, что я могу сделать сам, это прикоснуться кончиком моего языка к краю моих пересохших губ.

                                                                                                                        из романа Александра Беляева - «Голова профессора Доуэля»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-06-26 13:58:43)

Добрый словек с овчаркой на кукурузном поле

В полях сухие стебли кукурузы,
Следы колёс и блеклая ботва.
В холодном море — бледные медузы
И красная подводная трава.

Поля и осень. Море и нагие
Обрывы скал. Вот ночь, и мы идём
На тёмный берег. В море — летаргия
Во всём великом таинстве своём.

«Ты видишь воду?» —«Вижу только ртутный
Туманный блеск…» Ни неба, ни земли.
Лишь звёздный блеск висит под нами — в мутной
Бездонно - фосфорической пыли.

                                                         В полях сухие стебли кукурузы
                                                                  Автор: Иван Бунин

В районной прокуратуре, где, к изумлению Речана, работали даже по вечерам, двое чиновников изучили представленные им бумаги, написали еще новые и направили его в Паланк.

Речан верил, что там он чего - нибудь да получит. Это чувство не покидало его со вчерашнего дня. Оно овладело им в парке перед зданием прокуратуры и не оставило его ни ночью на вокзале, ни сейчас, в поезде. Но он полагался не на бумаги и разрешения, которые прятал под рубашкой, и тем более не на самого себя. Свою надежду он основывал на какой - то особой воле судеб.

После большой беды, убеждал он себя, законно и неизбежно должно прийти большое счастье. Так уж устроено на этом свете, иначе люди вымерли бы и жизнь прекратилась. Это чередуется, как ночь и день, зима и весна, рождение и смерть. Именно так, а не иначе. От этой веры он не отказался бы ни за что и никогда, ничто в мире не смогло бы выбить её у него из головы, ибо это была единственная правда, над которой люди не властны. Да, убеждал он себя, вот приеду в Паланк, представлю бумаги, скажу, приехал, мол, просить, имею, дескать, право, свое претерпел, хлебнул горюшка, — и получу всё, что требуется.

Его самого смущала эта вера, но он не хотел отказаться от неё. Наоборот, убеждал себя, что так и должно быть, так и бывает, когда человек потеряет столько.

Прошение насчёт дома и мясной лавки он написал по совету своего шурина Ветки. Как только шурин заговорил об этом, Речан уже не мог отвязаться от тёщи. Она все ходила за ним по пятам и приставала, чтобы он писал просьбу и шёл на Дольняки, ведь там сущий рай. И позавчера, укладывая ему в кожаный мешок хлеб, варенье, кусок мыла и бутылку чая (он при этом не спеша одевался: военные галифе, свитер, полушубок, сапоги, кожаный картуз), тёща не переставала бубнить на своём ужасном наречии:

— Иди, Штефко, увидишь, дело стоящее, иди, хужей быть не могёт, ты только скажи им, милок, что ты в Восстанье был, дескать, голь, погорельцы, поперёк пути новой республике не стояли, другие по домам прятались, а ты партизанам харч таскал, так те - то своё и уберегли, отсиделись, а ты остался гол как сокол. Не боись, милок, всё им так скажи, бумаги все как есть представь. — (Он только кивал, а сам думал, как бы не забыть табак.) — А если не дадут, ты своего требуй, доказывай, где надо уступи, если даже не очень будет выходить, помни, Штефко, и худой дом лучше никакого, иди, ступай, парень, там как у Христа за пазухой жить будете, край богатый, ох, богатый, рай, милок, сущий рай, всего - то там полна коробушка…

Когда он уходил из дому, она рассеянно подвела часы, вышла на улицу и подозрительно оглядела соседние хаты, не хочет ли кто, упаси боже, последовать его примеру.

Уже в дверях она всё ещё морочила ему голову этими самыми табунами коней и стадами свиней, бормотала про тот рай, сведения о котором почерпнула когда - то в старинной хрестоматии, где было так много сильных и жизнерадостных героев, с течением лет преобразившихся в её воображении в словаков. Называла их Тольди, Янко Кукуруза, Янко Перец. И читала внукам хрестоматийный стишок: «Esik az eső, slit a nap, Janko Paprika mosogat» (*).

На длинном железнодорожном мосту поезд замедлил ход. Таможенник и жандарм загородили окошко у двери, и мясник видел утренний город и широкую водную гладь вокруг него только через щель между ними. Разлившаяся река залила луга и превратила их в большие озёра. Паланк, полный садов, парков и аллей, высился над водой, как крепость.

На пострадавшем от войны вокзале, выкрашенном в обычные сине - чёрные цвета железной дороги, стоял длинный санитарный поезд с двумя пыхтящими паровозами; он увозил из военного госпиталя раненых красноармейцев, которые уже не пойдут со своими частями, а поедут назад в Россию. Война для них кончилась, они возвращались домой.

Перед составом с побеленными окнами, отмеченными большими красными крестами, которые всегда заставляют человека невольно остановиться, санитарки в длинных плащ - палатках болтали с ранеными, которые были в состоянии держаться на ногах. Чего-то ждали — может быть, чтобы освободилась железнодорожная колея как раз после этого местного поезда. Хотя нет, в аллее за вокзалом и разбитым амбаром появился медленно ползущий крытый военный грузовик с красным крестом, за ним второй, третий.

У Речана вдруг защипало щеку, будто кто - то легонько стеганул его прутиком по лицу, он покраснел, растерянно завертел головой и вошёл в здание вокзала. Два его попутчика сели на велосипеды, которые вынесли из вокзального склада, трёх других ждала пролётка, несколько человек отправились пешком мимо кукурузного поля в сторону паровой мельницы, остальные — все железнодорожные рабочие — вошли в деревянный барак у водокачки, куда подкатил старый паровоз.

Первый паланчанин, повстречавшийся Речану, был слепой с собакой - поводырём. Они плелись на вокзал по искореженной аллее, ещё более унылой, чем они сами. У слепого на лацкане плаща был приколот значок инвалида австро - венгерской армии. Наверное, он прослышал о санитарном поезде, и, может быть, ему захотелось постоять около него. Это был худой, высокий, прилично одетый, нервный и издёрганный мужчина, по тому, как вела себя собака, было видно, что она его любит.

Он держал её на коротком кожаном поводке; шерсть у овчарки была серая, выцветшая, скорее всего, от старости. Мимо них проехал закрытый форд с необычно широкими шинами, в окошке машины мелькнули измученные лица молодых парней — инвалидов войны, бледные, желтоватые, до времени состарившиеся: зимой в тяжелых боях за Паланк и его окрестности они потеряли не только много крови, но и надежду на обычное человеческое счастье.

                                                                                                          из романа Ладислава Баллека - «Помощник. Книга о Паланке»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) читала внукам хрестоматийный стишок: «Esik az eső, slit a nap, Janko Paprika mosogat» (венгр.) - Хоть солнце светит, хоть дождь поливает, Янко перец посуду намывает.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-01 13:24:21)

Мать - Лес

Я хочу умереть в лесу,
Своим телом кормить лису
                И её несмышлёных лисят –
                Они голодны, пусть едят.
                (Неизвестный мне автор).

Я хочу умереть вдали
От взрастившей меня земли
И упасть на неё лучом
Тепловатым апрельским днём.

Я хочу умереть в четверг,
Ибо пятницу я отверг;
По средам умирать мне лень –
Лишь четверг подходящий день.

Я хочу умереть поутру,
До того, как глаза протру,
И светило, взмывая в зенит,
За собою меня устремит.

Я хочу умереть тогда,
Когда тонкая корка льда
Золотые скуёт сердца
Жизнелюба и мудреца.

Я хочу умереть молодым,
Раствориться во тьме, как дым,
Не оставив себя ни грамм
На потеху седым годам.

Я хочу умереть от ран,
Что оставил на мне капкан
Самой первой, слепой любви,
От избытка стекла в крови.

                                                Я хочу (Отрывок)
                                          Автор: Виктор Козырев 7

Немного погодя я сидел в чьём то пустом прокуренном кабинете и при тусклом свете керосиновой лампы просматривал следственные дела на бывших старост, полицаев и других пособников немцев.

В протоколах значились весьма стереотипные вопросы и почти одними и теми же словами фиксировались ответы подследственных. Большинство из них было арестовано ещё несколько недель назад. Ничего для нас интересного. Совершенно.

«…Расскажите, когда и при каких обстоятельствах вы выдали немцам семью партизана Иосифа Тышкевича?..»
«…Перечислите, кто ещё, кроме вас, участвовал в массовых расстрелах советских военнопленных в Кашарах в августе 1941 года?»
«…При обыске у вас обнаружены золотые вещи: кольца, монеты, бывшие в употреблении зубные коронки. Расскажите, где, когда и при каких обстоятельствах они к вам попали?»

Понятно, они боролись за жизнь, отказывались, отпирались. Тоже довольно однообразно, одинаково. Их уличали свидетельскими показаниями, очными ставками, документами.

Каратели, убийцы, мародёры– но какое отношение они могли иметь к разыскиваемой нами рации и вообще к шпионажу? Зачем они нам? Зачем я трачу на них время?

А вдруг?..

Это «А вдруг?» всегда подбадривает при поисках, порождает надежду и энергию. Но я клевал носом и еле соображал. Чтобы не заснуть, я попытался петь – меня хватило на полтора или два куплета.

Дело Павловского старшего выглядело точно так же, как и другие: сероватая папка, постановление об аресте, протоколы допросов и далее неподшитые рабочие документы.

Он был арестован как фольксдойче, за измену Родине, однако что он совершил криминального, кроме подписания фолькслиста (*) и попытки уйти с немцами, я так и не понял.

И не только я. За протоколами следовала бумажка с замечанием начальства:

«т. Зайцев. Не вскрыта практическая предательская деятельность П. Необходимо выявить и задокументировать».

Задавался между прочим Павловскому и вопрос о сыновьях, на что он ответил:

«Мои сыновья, Казимир и Николай, действительно служили у немцев на территории Польши в строительных организациях, в каких именно – я не знаю. Никакие подробности их службы у немцев мне не известны».

Вот так. В строительных организациях. А Свирид уверял, что в полиции. На ответственной должности.

Собственно, полицаи и другие пособники нас мало интересовали. Однако меня занимало, что делал Казимир Павловский и двое с ним в день радиосеанса вблизи Шиловичского леса? Как он оказался там? И почему все трое экипированы одинаково, в наше якобы офицерское обмундирование? Для того чтобы лазать по лесам, это не нужно, более того – опасно. Впрочем, я допускал, что относительно их вида, деталей внешности Свирид с перепугу мог и напутать.

Минут десять спустя, сидя у аппарата «ВЧ» в кабинете начальника отдела, я ждал, пока меня соединят с подполковником Поляковым.

Я звонил, чтобы доложить о ходе розыска и в тайной надежде, что в Управлении уже получен текст расшифровки или, может, какие нибудь новые сведения о передатчике с позывными КАО  и о разыскиваемых.

Такая надежда в тебе всегда. И вовсе не от иждивенчества. Сколь бы успешно ни шли дела, никогда не забываешь, что группа не одинока, что на тебя работают, и не только в Управлении. Кто - кто, а Поляков не упустит проследить, чтобы делалось всё возможное повсюду, в том числе и в Москве.

Наконец в трубке послышался негромкий, чуть картавый голос подполковника, и я весьма отчетливо представил его себе – невысокого, с выпуклым шишкастым лбом и чуть оттопыренными ушами, в гимнастёрке с измятыми полевыми погонами, сидевшей на нём свободно, мешковато. Я представил, как, слушая меня, он, сидя боком в кресле, станет делать пометки на листе бумаги и при этом по привычке будет время от времени тихонько пошмыгивать носом как то по - детски и вроде обиженно.

Я стал докладывать о ходе розыска, рассказал о следах у родника и о том, как обстреляли Таманцева, о разговорах с Васюковым и Свиридом. Во всём этом не было ничего значительного, но он слушал меня не перебивая, только изредка поддакивал, уточнял, и я уже понял – ничего нового у них нет.

– Что делал Павловский и двое с ним в день радиосеанса вблизи Шиловичского леса – это вопрос…– когда я умолк, произнёс он.– Как оказался там?.. Значит, так… Павловский Казимир, или Казимеж… Георгиевич, тысяча девятьсот семнадцатого или восемнадцатого года рождения, уроженец города Минска (неточно), по документам предположительно белорус или поляк…

Даа, негусто… Проверим по всем материалам розыска…

                                                                            из повести  Богомолова Владимира Осиповича - «Момент истины (В августе 44-го)»
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) что он совершил криминального, кроме подписания фолькслиста - Фолькслист (нем. Volksliste) — специальный документ, выдававшийся властями нацистской Германии фольксдойче, прошедшим процесс натурализации, и игравший одновременно роль паспорта и удостоверения о «чистоте происхождения».

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-05 14:55:51)

Приходившие за нами (©️)

Душа притихла у картины:
Двуногие страшней скотины.
Так ненавидеть ближних страшно.
Ещё страшней - не день вчерашний...

Мой Босх, ты тоже был пророком!
Свиное рыло у Европы
Увидел ясно сквозь века.
Увековечила рука

Глумленье гнили над Христом.
Жгли злые слёзы над холстом,
Над поруганием червями
К нам Приходившего за нами...

                                                              Иероним Босх
                                                  Автор: Николай Бондарев 2

Вкус мыслей — горек, но горечь была приятна. Мысли струились с непрерывностью мелких ручейков холодной, осенней воды.

«Я — не бездарен. Я умею видеть нечто, чего другие не видят. Своеобразие моего ума было отмечено ещё в детстве…»

Ему казалось, что в нём зарождается некое новое настроение, но он не мог понять — что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их в книгах. Он дремал, но заснуть не удавалось, будили толчки непонятной тревоги.

«Что нравилось королю Испании в картинах Босха?» — думал он.

Вечером — в нелепом сарае Винтергартена — он подозрительно наблюдал, как на эстраде два эксцентрика изощряются в комических попытках нарушить обычное. В глумливых фокусах этих ловких людей было что-то явно двусмысленное, — публика не смеялась, и можно было думать, что серьёзность, с которой они извращали общепринятое, обижает людей.

«Босх тоже был эксцентрик», — решил Самгин.

Впереди и вправо от него сидел человек в сером костюме, с неряшливо растрёпанными волосами на голове; взмахивая газетой, он беспокойно оглядывался, лицо у него длинное, с острой бородкой, костлявое, большеглазое.

«Русский. Я его где - то видел», — отметил Самгин и стал наклонять голову каждый раз, когда этот человек оглядывался. Но в антракте человек встал рядом с ним и заговорил глухим, сиповатым голосом:

— Самгин, да? Долганов. Помните — Финляндия, Выборг? Газеты читали? Нет?

Оттолкнув Самгина плечом к стене и понизив голос до хриплого шёпота, он торопливо пробормотал:

— Взорвали дачу Столыпина. Уцелел. Народу перекрошили человек двадцать. Знакомая одна — Любимова — попала…
— Как — попала? Арестована? — вздрогнув, спросил Самгин.
— Убита. С ребёнком.
— Любимова?
— Что — знали? Я — тоже. В юности. Привлекалась по делу народоправцев — Марк Натансон, Ромась, Андрей Лежава. Вела себя — неважно… Слушайте — ну его к чёрту, этот балаган! Идёмте в трактир, посидим. Событие. Потолкуем.

Он дёргал Самгина за руку, задыхался, сухо покашливал, хрипел. Самгин заметил, что его и Долганова бесцеремонно рассматривают неподвижными глазами какие - то краснорожие, спокойные люди. Он пошёл к выходу.

«Любимова… Неужели та?»

Хотелось расспросить подробно, но Долганов не давал места вопросам; покачиваясь на длинных ногах, толкал его плечом и хрипел отрывисто:

— Да, вот вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор при наличии представительного правления. Черти… Я — с трудовиками. За чёрную работу. Вы что — эсдек? Не понимаю. Ленин сошёл с ума. Беки не поняли урок Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация всей демократии.

Самгин толкнул дверь маленького ресторана. Свободный стол нашли в углу у двери в комнату, где щёлкали шары биллиарда.

— Мне чёрного пива, — сказал Долганов. — Пиво — полезно. Я — из Давоса. Туберкулёз. Пневматоракс (*). Схватил в Тотьме, в ссылке. Тоже — дыра, как Давос. Соскучился о людях. Вы — эмигрировали?
— Нет. Вояжирую.
— Ага. Как думаете: кадеты возьмут в тиски всю сволочь — октябристов, монархистов и прочих? Интеллигенция вся, сплошь организована ими, кадетами…

В густом гуле всхрапывающей немецкой речи глухой, бесцветный голос Долганова был плохо слышен, отрывистые слова звучали невнятно. Самгин ждал, когда он устанет. Долганов жадно глотал пиво, в груди его хлюпало и хрустело, жаркие глаза, щурясь, как будто щипали кожу лица Самгина.

Пивная пена висела на бороде и усах, уныло опущенных ниже подбородка, — можно было вообразить, что пенятся слова Долганова. Из - под усов неприятно светились два золотых зуба. Он говорил, говорил, а глаза его разгорались всё жарче, лихорадочней. Самгин вдруг представил его мёртвым: на белой подушке серое, землистое лицо, с погасшими глазами в тёмных ямах, с заострённым носом, а рот — приоткрыт, и в нём эти два золотых клыка. Захотелось поскорее уйти от него.

— Любимова, это фамилия по отцу? — спросил он, когда Долганов задохнулся.
— По мужу. Истомина — по отцу. Да, — сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо - влево мокрые жгутики усов. — Тёмная фигура. Хотя — кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не верил, пожалел её, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [Ещё одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру (**), проходившему мимо.

Самгину хотелось спросить: какая она, сколько ей лет, но Долганов откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и этим заставил Самгина быстро вскочить на ноги.

— Мне — пора, будьте здоровы!
— Что вы делаете завтра? Идём в рейхстаг? Не заседает? Вот черти! Где вы остановились?

Самгин сказал, что завтра утром должен ехать в Дрезден, и не очень вежливо вытянул свои пальцы из его влажной, горячей ладони. Быстро шагая по слабо освещённой и пустой улице, обернув руку платком, он чувствовал, что нуждается в утешении или же должен оправдаться в чём - то пред собой.

«Любимова…»

                                                                                                                      из романа Максима Горького - «Жизнь Клима Самгина»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*)  Пневматоракс - Пневмоторакс. Скопление воздуха или газов в плевральной полости. Оно может возникнуть спонтанно у людей без хронических заболеваний лёгких, а также у лиц с заболеваниями лёгких. Многие пневмотораксы возникают после травмы грудной клетки или как осложнение лечения.

(**)  скомандовал он кельнеру - Работник предприятия общественного питания (чаще всего — в пивной), обслуживающий посетителей ― Кельнер ― это прислужающий. В Неметчине кельнер, а во Франции ― гарсон. – Н. А. Лейкин, «После заграничных земель». Синонимы: официант

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-17 14:53:11)

Куда приводят мечты детства
______________________________________________________________________________

Куда приводят мечты детства - Почти культурная отсылка.
______________________________________________________________________________

Через несколько времени честолюбие моё начало разыгрываться в детских мечтах, как сердитый родник, который сначала бьёт из - под земли, бежит потом ручьём, рекою и, наконец, бушует морем, выливаясь через берега, будто его стесняющие.

                                                                                                                                Лажечников И. И. «Последний Новик» (Цитата)

Есть в морской семье народ,
Под водою он живёт,
Службу тянет в тишине
На огромной глубине.
Не увидишь там девчат,
Что в стороночке стоят,
Нету там и дискотек,
И других таких потех.
Вас, ребята, поздравляем,
Счастья и любви желаем!

                                      Есть в морской семье народ…
                                               Сайт: Вам подарок

Капитан Фарагут был опытный моряк, поистине достойный фрегата, которым он командовал. Составляя со своим судном как бы одно целое, он был его душой. Существование китообразного не подлежало для него никакому сомнению, и он не допускал на своём корабле никаких кривотолков по этому поводу. Он верил в существование животного, как иные старушки верят в библейского Левиафана – не умом, а сердцем. Чудовище существовало, и капитан Фарагут освободит от него моря, – он в этом поклялся. Это был своего рода родосский рыцарь, некий Дьедоне де Гозон, вступивший в борьбу с драконом, опустошавшим его остров. Либо капитан Фарагут убьёт нарвала, либо нарвал убьёт капитана Фарагута. Середины быть не могло!

Команда разделяла мнение своего капитана. Надо было послушать, как люди толковали, спорили, обсуждали, взвешивали возможные шансы на скорую встречу с животным! И как они наблюдали, вглядываясь в необозримую ширь океана! Даже те офицеры, которые в обычных условиях считали вахту каторжной обязанностью, готовы были дежурить лишний раз. Пока солнце описывало на небосводе свой дневной путь, матросы взбирались на рангоут (*), потому что доски палубы жгли им ноги и они не могли там стоять на одном месте. А между тем «Авраам Линкольн» ещё не рассекал своим форштевнем (**) подозрительных вод Тихого океана!

Что касается экипажа, у него было одно желание: встретить единорога, загарпунить его, втащить на борт, изрубить на куски. За морем наблюдали с напряжённым вниманием. Кстати сказать, капитан Фарагут пообещал премию в две тысячи долларов тому, кто первым заметит животное, будь то юнга, матрос, боцман или офицер. Можно себе вообразить, с каким усердием экипаж «Авраама Линкольна» всматривался в море!

И я не отставал от других, выстаивая целыми днями на палубе. Наш фрегат имел все основания именоваться «Аргусом» (***). Один Консель выказывал полное равнодушие к волновавшему нас вопросу и не разделял возбуждённого настроения, царившего на борту.

Я уже говорил, что капитан Фарагут озаботился снабдить своё судно всеми приспособлениями для ловли гигантских китов. Ни одно китобойное судно не могло быть лучше снаряжено. У нас были все современные китобойные снаряды, начиная от ручного гарпуна до мушкетонов с зазубренными стрелами и длинных ружей с разрывными пулями. На баке стояла усовершенствованная пушка, заряжавшаяся с казённой части, с очень толстыми стенками и узким жерлом, модель которой была представлена на Всемирной выставке 1867 года. Это замечательное орудие американского образца стреляло четырехкилограммовыми снарядами конической формы на расстоянии шестнадцати километров.

Итак, «Авраам Линкольн» снаряжён был всеми видами смертоносных орудий. Мало того! На борту фрегата находился Нед Ленд, король гарпунеров.

Нед Ленд, уроженец Канады, был искуснейшим китобоем, не знавшим соперников в своём опасном ремесле. Ловкость и хладнокровие, смелость и сообразительность сочетались в нём в равной степени. И нужно было быть весьма коварным китом, очень хитрым кашалотом, чтобы увернуться от удара его гарпуна.

Неду Ленду было около сорока лет. Это был высокого роста, – более шести английских футов, – крепкого сложения, суровый с виду мужчина; необщительный, вспыльчивый, он легко впадал в гнев при малейшем противоречии. Наружность его обращала на себя внимание; и больше всего поражало волевое выражение его глаз, придававшее его лицу особенную выразительность.

Я считаю, что капитан Фарагут поступил мудро, пригласив этого человека к участию в экспедиции: по твёрдости руки и верности глаза он один стоил всего экипажа. Неда Ленда можно было уподобить мощному телескопу, который одновременно был и пушкой, всегда готовой выстрелить.

Канадец – тот же француз, и я должен признаться, что Нед Ленд, несмотря на свой необщительный нрав, почувствовал ко мне некоторое расположение. Невидимому, его влекла моя национальность. Ему представлялся случай поговорить со мною по -французски, а мне послушать старый французский язык, которым писал Рабле, язык, сохранившийся ещё в некоторых провинциях Канады. Нед вышел из старинной квебекской семьи, в его роду было немало смелых рыбаков ещё в ту пору, когда город принадлежал Франции.

Понемногу Нед разговорился, и я охотно слушал его рассказы о пережитых злоключениях в полярных морях. Рассказы о рыбной ловле, о поединках с китами дышали безыскусственной поэзией. Повествование излагалось в эпической форме, и порою мне начинало казаться, что я слушаю какого -то канадского Гомера, поющего «Илиаду» гиперборейских стран!

                                                                                                                              из романа  Верн Жюль Габриэль -  «Капитан Немо»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) матросы взбирались на рангоут- Рангоут. Совокупность надпалубных конструкций и деталей судового оборудования.
На судах с механическими двигателями рангоут предназначен для:
* размещения навигационных огней;
* средств связи, наблюдения и сигнализации;
* крепления и поддержания грузовых устройств (сигнальные и грузовые мачты, грузовые стрелы и др.).
На парусных судах рангоут служит для постановки и несения парусов.
Основные детали рангоута: мачты, стеньги, реи, гики, гафели, бушприты и др.
Рангоут изготавливают из дерева, стальных листов, цельнотянутых труб, композиционных материалов.

(**) ещё не рассекал своим форштевнем - Форштевень. Деревянная или стальная балка в носу корабля, на которой закреплена наружная обшивка носовой оконечности корпуса. В нижней части она переходит в киль.

(***) Наш фрегат имел все основания именоваться «Аргусом» - А́ргус. Персонаж древнегреческой мифологии. Многоглазый великан, в связи с чем получил эпитеты «Всевидящего» и «Многоглазого» или «Панопта». Множество глаз, из которых одна часть спала, а другая бодрствовала, делало его идеальным стражем. Именно ему Гера дала задание охранять превращённую в корову возлюбленную Зевса Ио. Зевс поручил своему сыну Гермесу освободить свою любовницу.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-21 18:15:00)

Люди не самых спокойных профессий

Вот всё таки прав был Колчак со своей знаменитой фразой «Артистов, кучеров и проституток не трогать — они одинаково нужны любой власти». Фразу, правда можно дополнить и развить — они и выживают при любой власти, при чём, если дело касается артистов — они при любой власти, как сыр в масле.

                                                                                            НОД ZЛАТОУСТ - «Те, кто одинаково нужны при любой власти» (Цитата)

Ну что, официант, плесни - ка мне в бокал
Немного предрассветного тумана,
И чтобы он меня прохладой обнимал,
Укрыв собой от ветра и обмана…

Ну что, официант, налей - ка мне тепла,
Пускай оно меня согреет в холод…
Да что ты, я пьяна? Но в мыслях так светла,
Давай, неси, ты сможешь, ты же молод…

Я жду, официант, наполни для души
Бокальчик красотой всех ягод леса…
Мой друг, прошу тебя, уж ты не откажи,
Плесни чуток - другой для снятья стресса…

Давай, официант, плесни мне, человек,
Немного тишины, развеять грусть…
Давай свой вариант: мартини тот же вермут,
Быть может, я немного отвлекусь…

                                  Ну что, официант, плесни - ка мне в бокал...
                                             Автор: Наталья Унучкевич

В «Астории» играла музыка. На панели перед рестораном, под парусиновым навесом, за столиками с белоснежными скатертями, сидели офицеры, штатские, дамы. Пальмы стояли умытые. Сновали официанты с ласковыми и радостными лицами. Звякала посуда, горело в стаканчиках вино.

Из ресторана вышел Белозеров с довольным, успокоенным лицом, в свежем летнем костюме. Увидел Катю, дрогнул и вежливо, низко поклонился. Катя с холодным удивлением оглядела его и отвернулась.

Молодой хорунжий - кубанец вежливо разговаривал с Миримановым.

– Уверяю вас, вам же будет удобнее, если полковник поселится у вас. Он и двое нас, адъютантов, и уж никто больше не будет вас тревожить. Знаете, первые дни всякие бывают неприятности. А у нас вы будете себя чувствовать, как у Христа за пазухой.

Через два часа они приехали. Полковник поселился в кабинете, адъютанты в соседней комнате. Обедали они в столовой.

Долго, до поздней ночи, в столовой гудели голоса, приходили и уходили люди, то и дело хлопала дверь. Мириманова это заинтересовало. Он вошёл в столовую, как будто, чтобы взять графин.

Полковник пил вино. На столе стояли бутылки. Адъютант писал в большой тетради, а перед ним лежала груда золотых колец, браслетов, часов, серебряных ложек. Входили казаки с красными лицами и клали на стол драгоценности.

– А-а, господин хозяин!

Полковник радушно вытянул руки в его направлении.

– Присаживайтесь. Могу предложить стаканчик винца?

Мириманов сел.

– Что это у вас тут на столе?
– Это? Военная добыча.

Мириманов удивлённо смотрел.

– Какая военная добыча?

Полковник переглянулся с адъютантом и засмеялся, как при наивном вопросе ребёнка.

– Ну! Какая!.. Вы что же думаете, казаки наши не хотят пить - есть?.. Но вы поглядите, какая «организованность»! «Товарищи» бы позавидовали. Не каждый сам для себя, а в громаду несут, в полковой фонд.

Мириманов задумчиво поглаживал усы.

– А вы не думаете, полковник, что это может раздражать население, возбуждать его против добровольческой армии?
– Да ведь мы не так, как махновцы: те с пальцами отрезают кольца, а мы снимаем. И больше всё у жидков.

Ночью, средь притаившейся тишины, изредка слышались вдалеке крики «караул!» и одиночные ружейные выстрелы.

Жители прятались по домам. Казаки вламывались в квартиры, брали всё, что приглянётся. Передавали, что по занятии города им три дня разрешается грабить. На Джигитской улице подвыпившие офицеры зарубили шашками двух проходивших евреев.

Шли обыски и аресты. В большом количестве появились доносчики - любители и указывали на «сочувствующих». К Кате забежала фельдшерица Сорокина, с замершим ужасом в глазах, и рассказала: перед табачной фабрикой Бенардаки повешено на фонарных столбах пять рабочих, бывших членов фабричного комитета. Их вчера ещё повесили, и она сейчас проходила, – всё ещё висят, голые по пояс, спины в тёмных полосах.

Арестовали и профессора Дмитревского. Жена его, Наталья Сергеевна, пришла в контрразведку. Ротмистр с взлохмаченными усиками, очень напоминавший прежних жандармских ротмистров, встретил её сурово.

– Нет, ему никакого снисхождения не будет. Можно ещё простить учителя какого - нибудь, который с голоду пошёл к ним на службу. Но он, – тайный советник! – и связался с этими негодяями!
– Но ведь он заведовал просвещением. Он не большевик, он смотрит, что самое убийственное оружие против большевиков, как и против самодержавия, просвещение. Он пошёл к ним, как шёл раньше к самодержавию.

Ротмистр покоробился при таком упоминании о самодержавии. Он резко ответил:

– Вы, госпожа Дмитревская, этими фразами нас не убедите. У нас против него есть такой один документик…

И он развернул перед нею газету «Красный пролетарий» с отчётом о первомайском празднике.

– Вот что он говорил, ваш поклонник просвещения! «Социализм сумеет насадиться только беспощадной винтовкой и штыком в мозолистой руке рабочего».

Наталья Сергеевна побледнела.

– Тут его слова извращены, он говорил совсем другое!
– Ну, конечно! Что ж вам ещё на это возразить.

Наталья Сергеевна указывала, сколько людей спас Дмитревский от расстрела и тюрьмы своими хлопотами.

– Это, сударыня, нас очень мало трогает. Чем больше компрометировали бы себя большевики, тем для нас было бы выгоднее.

Само же европейское имя Дмитревского, видимо, ничего не говорило ротмистру. Большевики ценили крупных деятелей науки и искусства, относились к ним подчеркнуто бережно. Здесь же Дмитревский был только тайный советник.

Катя бросилась к Гольдбергу, бывшему управляющему делами их отдела. Оба они развили чисто электрическую деятельность. Катя написала заявление, где, как свидетельница, рассказывала об извращении газетным отчётом речи профессора, об их совместном посещении редакции. Гольдберг отыскал несколько других свидетелей, слышавших речь и согласившихся дать показания. Расшевелил учительский союз, союз деятелей науки и искусства, убедил их подать заявление с ходатайством за Дмитревского как европейского учёного, гордость русской науки. Собирал под ходатайством подписи и у именитых граждан. Бывший городской голова Гавриленко охотно подписался. Катя обратилась к Мириманову. Мириманов отрицательно помотал головою и ответил:

– Нет, извините, – не подпишу. Зачем он к ним пошёл? Сама себя раба бьёт…
– Но ведь вы же знаете, как он корректно всё время держался, как он всегда…
– Екатерина Ивановна! Все мы отлично понимаем, для чего он пошёл к большевикам: спасался от издевательств, сберегал дачу свою от разгрома. И для этого выбрасывал иконы из школ, говорил демагогические речи… Должен был знать, на что идёт.

Депутация шла по коридору «Европейской гостиницы», занятой управлением командования. Были в депутации председатели учительского союза, союза деятелей науки и искусств, городской голова Гавриленко, Катя с Гольдбергом.

Вызвали адъютанта.

– Нам нужно видеть коменданта города. Вы нам назначили прийти сегодня в пять часов.
– Пожалуйста, немножко подождите. Его ещё нет.

В ожидании, они медленно расхаживали по коридору с стоявшими у дверей часовыми - кубанцами. В глубине коридора показался сухощавый казачий офицер. Он вдруг остановился перед молодым казаком - часовым и сказал:

– Здравствуй!

Казак ответил:

– Здравия желаю, господин есаул!
– Что? Не слышу!

Казак подтянулся и громко повторил:

– Здравия желаю, господин есаул!
– Не слышу, чёрт твою мать дери!!!.. Как руки держишь, с - сукин сын?!!

Часовой вытянул руки по швам и гаркнул на весь коридор:

– Здравия желаю, господин есаул!!

Офицер постоял, молча погрозил пальцем перед его носом и вошёл в номер.

Катя в изумлении спросила казака:

– Неужели у вас и теперь офицеры так разговаривают с солдатами?

Часовой, сконфуженно улыбаясь, покрутил головою.

– Он так всегда с молодыми казаками. Хочет, чтоб мы были казаки, а не бабы. Он хороший, мы его любим.

                                                                                                                                                              из романа Вересаев В. В. - «В тупике»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-23 19:07:13)

Две Музы перед ликом Аполлона

Да, верю я, она прекрасна,
Но и с небесной красотой
Она пыталась бы напрасно
Затмить венец мой золотой. Многоколонен и обширен
Стоит сияющий мой храм;
Там в благовонии кумирен
Не угасает фимиам. Там я царица! Я владею
Толпою рифм, моих рабов;
Мой стих, как бич, висит над нею
И беспощаден, и суров. Певучий дактиль плеском знойным
Сменяет ямб мой огневой;
За анапестом (*) беспокойным
Я шлю хореев светлый рой. И строфы звучною волною
Бегут послушны и легки,
Свивая избранному мною
Благоуханные венки… Так проходи же! Прочь с дороги!
Рассудку слабому внемли:
Где свой алтарь воздвигли боги,
Не место призракам земли! О, пусть зовут тебя прекрасной,
Но красота — цветок земной —
Померкнет бледной и безгласной
Пред зазвучавшею струной!

                                                                                            Сопернице
                                                                                Поэт: Мирра Лохвицкая
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) За анапестом беспокойным Я шлю хореев светлый рой. - Анапест — это трёхсложный стихотворный размер, в котором ударение падает на последний слог, а два других остаются безударными. Интонация анапеста постоянно устремляется вверх, отчего рифма получается сильной и звонкой, а стихи — восторженными. Название этого размера происходит от греческого слова ἀνάπαιστος, что означает «отражённый назад», то есть обратный дактилю. Самый распространённый анапест — трёхстопный. Он состоит из трёх сильных долей в строчке. Также популярен анапест четырёхстопный.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Потом он помог пани Маковецкой вылезти из шарабана и, расшаркиваясь, с большими почестями проводил в дом.

  — Разрешите мне, как только переступим порог, ещё раз поцеловать ваши ручки, — говорил он ей по дороге.

  А тем временем пан Михал помог выбраться из экипажа паннам. Так как шарабан был высокий, а ступеньку в темноте нащупать трудно, он обнял за талию панну Дрогоёвскую, поднял её и поставил на землю. Она не противилась этому, на мгновенье прижавшись к нему всем телом.

  — Благодарю вас, сударь! — сказала она своим низким, грудным голосом.

  Пан Михал обернулся в свой черёд к панне Езёрковской, но она соскочила с другой стороны, и он взял под руку панну Дрогоёвскую.

   В комнате барышни представились пану Заглобе, который при виде их пришёл в отличное настроение и тотчас пригласил всех к ужину.

   Миски на столе уже дымились, еды и напитков, как и предсказывал пан Михал, было такое изобилие, что и впрямь хватило бы на целый полк.

   Сели за стол. Пани Маковецкая — во главе стола, по правую руку — пан Заглоба, рядом с ним — панна Езёрковская, Володыёвский сел по левую руку, рядом с Дрогоёвской.

  И тут только маленький рыцарь смог как следует приглядеться к обеим барышням.

   Они были совсем не похожи, но обе прехорошенькие, каждая в своем роде. У Дрогоёвской волосы цвета воронова крыла, чёрные брови, большие голубые глаза. Кожа смуглая, бледная и такая нежная, что даже на висках просвечивали голубые жилки. Над верхней губою темнел едва заметный пушок, как бы подчеркивая притягательность томных её уст, словно бы созданных для поцелуя. Она была в трауре по недавно умершему отцу, и тёмный наряд при такой нежной коже и чёрных волосах создавал впечатление некоторой суровости и грусти. На первый взгляд она казалась старше своей подруги, и, только приглядевшись, пан Михал понял, что это хрупкое созданье в расцвете самой юной девичьей красоты. И чем больше он смотрел, тем больше дивился и величественности стана, и лебединой шее, и всем движениям её, исполненным прелести и грации.

  «Это повелительница, — думал он, — и душа у неё, должно быть, возвышенная. Зато вторая сущий бесёнок!»

   Подмечено было верно.

  Езёрковская ростом была гораздо ниже Дрогоёвской и вообще мелковата, но не худая, свежая, как бутон розы, со светлыми волосами. Волосы у неё, должно быть после болезни, были коротко острижены и сверху покрыты золотистой сеткой. Но и они, словно угадывая Басину непоседливость, не желали вести себя спокойно, кончики их вылезали сквозь все петли сетки, свисая на лоб чуть ли не до самых бровей, на манер казацкого оселедца, быстрые, весёлые глаза и плутовская мина делали её похожей на мальчишку - проказника, который только и помышляет об очередной проделке.

  При этом она была такая юная и приятная, глаз не отведёшь: с изящным, чуть приподнятым кверху носиком, с подвижными, то и дело раздувавшимися ноздрями, с ямочками на подбородке и на щеках, приметой весёлого нрава.

   Но сейчас она не улыбалась, а, уплетая за обе щеки, с чисто детским любопытством поглядывала на пана Заглобу и на пана Володыёвского, будто на заморских птиц.

  Пан Володыёвский молчал: он понимал, что должен занять разговором панну Дрогоёвскую, но не знал, как к ней подступиться. Маленький рыцарь и вообще - то не отличался светскостью, а сейчас на душе у него было тоскливо, девушки живо напомнили ему о покойной невесте.

  Пан Заглоба, напротив, развлекал супругу стольника рассказами о подвигах пана Михала и о своих собственных. К середине ужина он как раз подошёл к рассказу о том, как некогда они с княжной Курцевич и Редзяном сам - четверт удирали от татарского чамбула, а под конец, ради спасения княжны, чтобы остановить погоню, ринулись вдвоём на целый чамбул (*) .

  Панна Езёрковская даже есть перестала, подперев подбородок руками, она слушала, затаив дыхание, то и дело откидывала со лба волосы, моргала, а в самых интересных местах хлопала в ладоши и повторяла:

  — Ага! Ага! Сказывай, сказывай дальше, сударь!

  Но когда рассказ пошёл о том, как драгуны Кушеля, выскочив из засады, насели на татар и гнались за ними полмили, рубя направо и налево, панна Езёрковская, не в силах сдержать восторга, захлопала в ладоши и закричала:

  — Ахти, сударь, ахти! Вот бы и мне туда!
   — Баська! — протянула тетушка с явным русинским акцентом. — Вокруг тебя такие политичные люди, отучайся от своих «ахти». Ещё не хватало, чтобы ты крикнула: «Чтоб меня разорвало, коли вру!»

  Барышня засмеялась молодым, звонким, как серебро, смехом, и вдруг хлопнула себя руками по коленкам.

  — Чтоб меня разорвало, коли вру! — воскликнула она.
   — О боже! Слушать стыдно! В таком обществе… Сейчас же извинись перед всеми! — воскликнула пани Маковецкая.

  А тем временем Баська, решив начать с пани Маковецкой, сорвалась с места, но при этом уронила на пол нож, ложку и сама нырнула следом под стол.

  Тут уж кругленькая стольничиха не могла удержаться от смеха, а смеялась она по - особому: сперва начинала трястись, так что полное её тело ходило ходуном, а потом пищала тоненьким голосом. Все развеселились. Заглоба был в восторге.

  — Видите, сколько хлопот у меня с этой девицей!
   — Чистая радость! Как бог свят! — говорил Заглоба.

  Тем временем Бася вылезла из  -под стола, разыскала ложку и нож, но тут сетка у неё с головы слетела, непослушные волосы так и лезли на глаза. Она выпрямилась и, раздувая ноздри, сказала:

  — Ага! Смеётесь над тем, что вышел такой конфуз. Хорошо же!
   — Помилуйте, как можно! Никто не смеётся! Никто не смеётся! — с чувством сказал Заглоба. — Все мы счастливы, что в вашем образе господь бог ниспослал нам такую отраду.

   После ужина все пошли в гостиную. Панна Дрогоёвская, увидев на стене лютню, сияла её и стала перебирать струны. Володыёвский попросил её спеть в тон струнам, она ответила сердечно и просто:

   — Если это хоть немножко развеет ваше горе, я готова.
   — Спасибо! — ответил маленький рыцарь и благодарно поднял на неё взгляд.

  Послышались звуки песни.

  Знай же, о рыцарь,
   Тебе не укрыться.
   Панцирь и щит не препона,
   Если стремится в сердце вонзиться
   Злая стрела Купидона.

                                «Перевод Ю. Вронского.»

   — Я уж и не знаю, как вас благодарить, сударыня, — говорил Заглоба, сидя в сторонке с пани Маковецкой и целуя ей руки, — сама приехала и таких милых барышень привезла, что, поди, и грациям до них далеко. Особенно гайдучок пришёлся мне по душе, эдакий бесёнок, любую тоску лучше разгонит, чем горностай мышей. Да и что такое людская печаль, коли не мыши, грызущие зёрна веселья, хранимые в сердцах наших!
А надо вам, сударыня - благодетельница, сказать, что прежний наш король Joannes Casimirus так мои comparationes «Сравнения (лат.).» любил, что и дня без них обойтись не мог. Я ему всевозможные истории и премудрости сочинял, а он их на сон грядущий выслушивал, и нередко они ему в хитроумной его политике помогали. Но это уже другая материя. Я надеюсь, что и наш Михал, насладившись радостью, навсегда о своих горестях забудет.
Вам, сударыня, и неведомо, что прошла лишь неделя с той поры, как я его из монастыря вытащил, где он обет давать собирался. Но я самого нунция подговорил, а он возьми и скажи приору, что всех монахов в драгуны пошлёт, если Михал а сей секунды не отпустят… Нечего ему там было делать. Слава, слава тебе, господи! Уж я - то Михала знаю. Не одна, так другая скоро такие искры из его сердца высечет, что оно займётся, как трут.

   А тем временем панна Дрогоёвская пела:

   Если героя
   Щит не укроет
   От острия рокового,
   Где же укрыться
   Трепетной птице,
   Горлинке белоголовой.

                      «Перевод Ю. Вронского.»

   — Эти горлинки боятся купидоновых стрел, как собака сала, — шепнул пани Маковецкой Заглоба. — Но сознайся, благодетельница, не без тайного умысла ты этих пташек сюда привезла. Девки — загляденье! Особливо гайдучок, дал бы мне бог столько здоровья, сколько ей красоты! Хитрая у Михала сестричка, верно?

  Пани Маковецкая тотчас состроила хитрую мину, которая, впрочем, совсем не подходила к её простому и добродушному лицу, и сказала:

   — Нам, женщинам, обо всём подумать надо, без смекалки не проживёшь. Муж мой на выборы короля собирается, а я барышень пораньше увезла, того и гляди, татарва нагрянет. Да кабы знать, что из этого будет толк и одна из них счастье Михалу составит, я бы паломницей к чудотворной иконе пошла.
   — Будет толк! Будет! — сказал Заглоба.
   — Обе девушки из хороших семей, обе с приданым, что в наши тяжкие времена не лишнее.
   — Само собой, сударыня. Михалово состояние война съела, хоть, как мне известно, кое - какие деньжата у него водятся, он их знатным господам под расписку отдал. Бывали и у нас трофеи хоть куда, к пану гетману поступали, но часть на дележку шла, как говорят солдаты, «на саблю». И на его саблю немало перепало, если бы он всё берёг — богачом бы стал. Но солдат не думает про завтра, он сегодня гуляет. И Михал всё на свете прогулял и спустил бы, кабы не я. Так ты говоришь, почтенная, барышни знатного происхождения?

   — У Дрогоёвской сенаторы в роду. Наши окраинные каштеляны на краковских непохожи, есть среди них и такие, о коих в Речи Посполитой никто и не слыхивал, но тот, кому хоть раз довелось посидеть в каштелянском кресле, непременно передаст свою осанку и потомству. Ну, а если о родословной говорить, Езёрковская на первом месте.

                                                                          из исторического  романа польского писателя Генрика Сенкевича - «Пан Володыевский»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) чтобы остановить погоню, ринулись вдвоём на целый чамбул - Chambul. Тип подразделения, используемого татарскими воинами, в основном Крымским ханством и Малой Татарией. Он использовался путём отделения от основной армии и нападения на силы противника на их территории, чтобы отвлечь внимание основных сил, а также для организации сопротивления и получения военной добычи, в том числе рабов.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-07-27 22:16:55)

Понравится за 2. 750 рублей

Вот надену я сейчас босоножки,
Хорошенько застегну все застёжки,
И недолго постою на порожке —
Погулять меня зовут мои ножки.

Мне навстречу по весёлой дорожке
Скачет девочка в одной босоножке.
Она даже растерялась немножко.
— Понимаешь, расстегнулась застёжка,
Соскочила на бегу босоножка,
И осталась босиком одна ножка.

... Если хочешь ты бежать по дорожке —
Не ленись и застегни застёжки босоножки.

                                                                            Босоножки
                                                              Автор: Любовь Бакунская

Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же, как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком.

Стали мыть руки татары, потом сложили руки, сели на коленки, подули на все стороны и молитвы прочли. Поговорили по - своему. Потом один из гостей татар повернулся к Жилину, стал говорить по - русски.

— Тебя, — говорит, — взял Кази - Мугамед, — сам показывает на красного татарина, — и отдал тебя Абдул - Мурату, — показывает на черноватого. — Абдул - Мурат теперь твой хозяин. — Жилин молчит.

Заговорил Абдул - Мурат, и всё показывает на Жилина, и смеётся, и приговаривает: «солдат урус, корошо урус».

Переводчик говорит: «Он тебе велит домой письмо писать, чтоб за тебя выкуп прислали. Как пришлют деньги, он тебя пустит».

Жилин подумал и говорит: «А много ли он хочет выкупа?»

Поговорили татары, переводчик и говорит:

— Три тысячи монет.
— Нет, — говорит Жилин, — я этого заплатить не могу.

Вскочил Абдул, начал руками махать, что-то говорит Жилину, — всё думает, что он поймёт. Перевел переводчик, говорит: «Сколько же ты дашь?»

Жилин подумал и говорит: «500 рублей».

Тут татары заговорили часто, все вдруг. Начал Абдул кричать на красного, залопотал так, что слюни изо рта брызжут. А красный только жмурится да языком пощёлкивает.

Замолчали они; переводчик и говорит:

— Хозяину выкупу мало 500 рублей. Он сам за тебя 200 рублей заплатил. Ему Кази - Мугамед был должен. Он тебя за долг взял. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь, в яму посадят, наказывать будут плетью.

«Эх, — думает Жилин, — с ними, что робеть, то хуже». Вскочил на ноги и говорит:

— А ты ему, собаке, скажи, что если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак!

Пересказал переводчик, опять заговорили все вдруг.

Долго лопотали, вскочил чёрный, подошел к Жилину.

— Урус, — говорит, — джигит, джигит урус!

Джигит, по -ихнему, значит «молодец». И сам смеется; сказал что-то переводчику, а переводчик говорит:

— Тысячу рублей дай.

Жилин стал на своём: «Больше 500 рублей не дам. А убьёте, — ничего не возьмёте».

Поговорили татары, послали куда - то. работника, а сами то на Жилина, то на дверь поглядывают. Пришёл работник и идёт за ним человек какой - то, толстый, босиком и ободранный, на ноге тоже колодка.

Так и ахнул Жилин, — узнал Костылина. И его поймали. Посадили их рядом; стали они рассказывать друг другу, а татары молчат, смотрят. Рассказал Жилин, как с ним дело было; Костылин рассказал, что лошадь под ним стала и ружьё осеклось и что этот самый Абдул нагнал его и взял.

Вскочил Абдул, показывает на Костылина, что - то говорит.

Перевёл переводчик, что они теперь оба одного хозяина, и кто прежде выкуп даст, того прежде отпустят.

— Вот, — говорит Жилину, — ты всё серчаешь, а товарищ твой смирный; он написал письмо домой, пять тысяч монет пришлют. Вот его и кормить будут хорошо и обижать не будут.

Жилин и говорит:

— Товарищ, как хочет; он, может, богат, а я не богат. Я, — говорит, — как сказал, так и будет. Хотите убивайте, — пользы вам не будет, а больше 500 рублей не напишу.

Помолчали. Вдруг как вскочит Абдул, достал сундучок, вынул перо, бумаги лоскут и чернила, сунул Жилину, хлопнул по плечу, показывает: «пиши». Согласился на 500 рублей.

— Погоди ещё, — говорит Жилин переводчику, — скажи ты ему, чтоб он нас кормил хорошо, одел - обул, как следует, чтоб держал вместе, — нам веселей будет, и чтобы колодку снял. — Сам смотрит на хозяина и смеётся. Смеётся и хозяин. Выслушал и говорит:

— Одежу самую лучшую дам: и черкеску, и сапоги, хоть жениться. Кормить буду, как князей. А коли хотят жить вместе — пускай живут в сарае. А колодку нельзя снять — уйдут. На ночь только снимать буду. — Подскочил, треплет по плечу. — Твоя хорош, моя хорош!

Написал Жилин письмо, а на письме не так написал, чтоб не дошло. Сам думает: «я уйду».

Отвели Жилина с Костылиным в сарай, принесли им туда соломы кукурузной, воды в кувшине, хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские. Видно, с убитых солдат стащили. На ночь сняли с них колодки и заперли в сарай.

                                                                                                                                                                из повести Л. Н. Толстой - «Кавказский пленник»

Бурлак при переднем канате
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Пребывание Великого Бога в Уэрнес. 309 итеру составляет длина этого царства, 120 итеру - ширина. "Души - Из - Дат" - имена божественных существ в этом царстве. Тот, кто знает их имена, пребудет с ними, и этот Великий Бог оделит его землями в царстве Уэрнес. Он будет останавливаться вместе с "Тем - Который - Останавливается", будет следовать за этим Великим Богом. Будет он входить в землю и раскрывать Дат, будет отсекать локоны "Курчавым". Пройдёт он рядом с "Пожирателем осла" следом за Маат , которая оделяет землями. Всегда будет он есть хлеб на Барке Земли. Будет дан ему передний канат Татуби.  Начало письма - на западе. Будет им слагаться жертва на земле в их именах. Это полезно человеку на земле, поистине прекрасно миллион раз! Тот, кто знает слова, которые эти боги из Дат говорят этому Богу, и слова, которые этот Бог говорит им, - тот приближается к запредельным. Это полезно ему на земле, поистине прекрасно! Имя часа ночи, который сопутствует Богу в этой сфере: "Мудрый - Который - Охраняет - Своего - Владыку".
                                                                                                                                                из книги  «Амдуат» "Глава" «Второй час ночи...»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

В свободный день я поднялся на башню
И пристально смотрю вокруг, угрюм.
Мне хочется печаль мою рассеять
И разогнать поток тревожных дум.

Уходят вдаль открытые просторы,
Смотрю на землю с птичьей высоты.
По сторонам от башни воды Чжана
Здесь разлились, прозрачны и чисты.

То место, где врастает в землю башня,
Примкнуло к острову в изгибе Цзу,
Каналы полноводные сверкают
Среди равнины далеко внизу.

                                                     ВАН ЦАНЬ ВЗОШЁЛ НА БАШНЮ (ОТРЫВОК)
                                                  Автор: Ван Цань. Перевод Л. Эйдлина

— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого, и своего... Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху -с... Прежде всего!

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошёл своей дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошёл вслед за священником в квартиру Сони.

Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжёлое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды.

Да и было ещё тут что - то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала», — подумалось вдруг Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал «Упокой, господи».

Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь, священник как - то странно осматривался. После службы Раскольников подошёл к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в её руке!

Это уж была какая - то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда - нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почёл бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один.

Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую - то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чьё - то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как - то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шёл на Толкучий, на Сенную.

Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он.

Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что - то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Всё в какой - то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой - нибудь вызов, чьё - нибудь нападение... Да! да!» — думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать.

Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему - то как бы панический страх. В эту - то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошёл домой и пришёл уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.

                                                                                                                              из романа  Ф. М. Достоевского - «Преступление и наказание»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-08-09 09:31:46)

Навстречу первому числу или литературно - историческое общество «Врата»

— Более всего надо беречь своё здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во -первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во -вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, моё милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чём - нибудь весёлом, игривом…

                                                                                                                                    Достоевский Ф. М. - Униженные и оскорблённые (Цитата)

Поэзия — ты миг, волшебный свет,
Призыв к молитве с башни минарета,
Ты — блеск огня и Новый мой Завет,
Великий дух бессмертного поэта.

Поэзия — ты ускользающая мысль,
Вселенский луч божественного света,
Из хаоса родившаяся жизнь,
Ты музыка, что рифмами одета!

Поэзия — ты новая мечта,
Из вечности проникшая идея,
Застывшая в словах — от ямба до хорея.
Ты мир любви и мудрости врата.

                                                              Поэзия
                                                  Автор: Лидия Огурцова

Жизнь и похождения Тихона Тростникова (незавершённое)
(Похождения русского Жилблаза *)

Сердце моё переживало свою эпоху, эпоху романтизма, которая есть у всякого человека. Мне хотелось какой-нибудь цели выше тех, которые обыкновенно поглощали мою деятельность, но какой именно — сам я не знал.

То было в моей жизни время безотчётной тревоги, бессознательных порываний, время аскетического кружения в сфере отвлечённых идей, когда я жил жизнью сердца и думал, что одной жизни сердца довольно для человека. Если б я развернул пред вами, как теперь перед собою, несколько бледных и жалких стихотворений, которые я писал тогда, вы очутились бы в мире духов и призраков, скелетов и привидений; в мрачной пустыне, заваленной гробами и трупами, оглашаемой стонами сердца, бог знает чем разорванного, жалобами на утраты, бог знает в чём состоявшие, сожалениями о прошедшем, проклятьями настоящему и мольбами к будущему о счастии, бог знает какого рода, наконец, тут же вы услышали бы всех громче раздающийся голос любви, любви неопределённой и неподвижной, питающейся вздохами и непременно несчастной, любви, отрешающей все другие цели жизни, осуждающей человека на вечное бездействие…

Таков характер стихотворений, о которых я говорю. Ни тени жизни, ни малейшего признака действительности, ровно ничего, решительно могущего по крайней мере напомнить, что тот, из чьей груди излетело столько раздирающих душу диссонансов страдания, так же как и все мы, грешные люди, живёт на земле, каждый день пьёт и ест, заглядывает под шляпки хорошеньких и поигрывает в картишки. Вот романтизм так уж подлинно романтизм!..

Были у меня тогда и другие стремления, более определённые, более действительные, о которых я не могу вспомнить без смеха и грустного чувства. Всеми помыслами души стремился я к литературной славе, к той славе, которая, по тогдашним понятиям моим, заключалась в громких похвалах, расточаемых тому или другому сочинителю в книжных лавках и кондитерских, да в торжественных вызовах, которые мне иногда удавалось подслушивать из театральных райков (**).

Другого рода славы тогда я не знал. С завистию также смотрел я на красивые и удобные квартиры сочинителей, у которых мне случалось бывать. Иметь такую же квартиру, с письменным столом и этажеркой, с красивой библиотекой и полками, на которых бы в небрежном беспорядке разбросаны были раскрытые книги и рукописи, — словом, со всеми кабинетными принадлежностями записного литератора, казалось мне верхом блаженства. Я мечтал, что тогда уже никто не откажет мне в названии литератора, которое чрезвычайно льстило моему семнадцатилетнему самолюбию. И что ж, вожделенному желанию моему суждено было исполниться гораздо скорее, чем я надеялся.

Ровно через три месяца после сцены, описанной в конце первой тетради моих записок, я прохаживался в франтовском утреннем халате и в малиновой ермолке с золотым ободочком по довольно обширной и красиво убранной квартире с неизъяснимо сладостным чувством человека, не привыкшего еще к мысли, что у него за пазухой 25 тысяч. То подходил я к зеркалу и долго, внимательно любовался игрою своей физиономии, которая казалась мне чрезвычайно умною и даже не чуждою привлекательности; закидывал назад курчаво-завитые волосы и погружался при помощи указательного пальца в измерения своего лба; пристально вглядывался в глаза, придавая им попеременно разного рода выражения, — глубокомысленное, беспечное, меланхолически-задумчивое; трепал себя по лицу, приговаривая… — но о том, что я приговаривал, да позволено будет мне умолчать.

То садился я за письменный стол, на котором лежало недоконченное стихотворение «Праздник жизни» и в беспорядке разбросано было несколько дружеских записок от сочинителей, с которыми я свёл знакомство, брал перо, наморщивал брови и по нескольку минут просиживал в совершенном бездействии физическом и моральном, с видом человека, глубоко размышляющего. Потом с детским любопытством принялся я рассматривать безделки, которыми был уставлен мой письменный стол; заводил часы, рассматривал их внутренность с любопытством человека, отроду не видавшего часов. Девять часов давно уже било; вот уж скоро и <…>

Она скрылась в одной из дверей, ведущих в подвальные квартиры…

— У нас дома, судырь, не совсем благополучно, — сказал мне человек, снимая с меня сапоги, — пропали две серебряные ложки да часы, что были в гостиной…

Но я не обратил никакого внимания на эти слова. Чёрные глаза молодой девушки и несчастное положение, в котором она находилась, поглощали всё мое внимание…

Глава III

Само собою разумеется, что одною из первых глупостей, сделанных мною по получении наследства, было издание моих стихотворений. К чести своей, однако ж, скажу, что к этому необдуманному поступку, в котором я доныне не перестаю раскаиваться, подвигло меня не столько собственное самоослепление, которое, впрочем, было довольно сильно (в ту счастливую эпоху моей жизни я почитал себя поэтом), сколько похвалы приятелей, в особенности издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа.

Дмитрий Петрович был в моих глазах тем же, чем в глазах всех поклонников своего высокого дарования: я считал его одним из умнейших и остроумнейших людей XIX столетия и верил слепо в непогрешительность его суждений. Обедая или завтракая со мною (на мой счёт) почти каждый день в лучших ресторациях Петербурга, он постоянно раздувал моё самолюбие похвалами самыми обольстительными… И вот наконец я читаю корректуру (***) моих сочинений. Знаете ли вы, что значит читать корректуру первого своего произведения? Если б меня тогда спросили, что значит быть счастливым, что значит жить вполне, я отвечал бы: читать корректуру своих сочинений!

И вот наконец корректура прочтена, выправлена, подписана (какое блаженство подписывать корректуру!); вот наконец прочитана и подписана «сводка». Завтра великий день в моей жизни: завтра выходят мои стихотворения!

Вышли. Взгляните на груду жёлтых, синих, розовых, оранжевых, фиолетовых книг, лежащих на полу моего кабинета. Это мои стихотворения! Ступайте осторожнее! Вы можете замарать, примять, разорвать каблуком которую-нибудь из этих прекрасных книг, которые завтра же явятся в книжных лавках, а послезавтра разлетятся по всему Петербургу, побывают и в розовых ручках красавиц, и под мышкой любителя литературы, и в чёрствых, неловких лапах журнального рецензента…

Журнальный рецензент. О, как тяжело, как мучительно больно бьётся сердце при мысли о журнальных рецензентах! Что-то скажут они?..

— Журналисты наши, — говорит издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, прихлёбывая шампанское, которое в день торжественного выхода моих стихотворений лилось рекою, — журналисты наши, — если только их можно назвать журналистами, — не найдут в ваших стихотворениях ничего для своих придирок, кроме опечаток да каких-нибудь двух-трёх недосмотров.

Но, несмотря на такие утешительные уверения, я дрожал и смущался при мысли о том, что скажут журналы об моей книге. С трепетом ждал я первого числа. Опасения мои за судьбу моей книги увеличивало ещё равнодушие, с каким она была встречена публикою.

Несмотря на громкое, устричными буквами напечатанное объявление, в котором книгопродавец, которому поручена была исключительная продажа стихотворений, истощил в похвалах мне всё своё красноречие, ни одного экземпляра моей книги не было продано, а уж прошло две недели. Друзья утешали меня тем, что публика обыкновенно покупает книги по выходе рецензии, но я был неутешен…

                                                                                                                                                          Автор: Николай Алексеевич Некрасов
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Похождения русского Жилблаза - Жилблаз» из названия — это на самом деле Жиль Блаз, герой плутовского романа Алена Лесажа. Его имя стало нарицательным.

(**) подслушивать из театральных райков - Раёк — это ящик с передвижными картинками на колёсах, также известный как «потешная панорама».
В Россию раёк завезли иностранные гастролёры, которые в конце XVIII века устанавливали большие и малые панорамы на ярмарках. Всех участников таких представлений — зрителей и рассказчиков — называли раёшниками. Изначально с помощью райков передавали местные новости и сплетни, а позже в них начали показывать сказки о русских богатырях и иноземные истории о приключениях. Раёшник выбирал сообщения и рассказы на свой вкус, рисовал иллюстрации и помещал картинки в ящик.

(***) И вот наконец я читаю корректуру  моих сочинений - Корректура – это процесс выявления и исправления ошибок и технических недочётов в тексте. В отличие от редактирования, которое направлено на улучшение текста в его ключевых аспектах (композиции, логики, языка и стиля), корректура сосредоточивается на элементах текста, которые должны быть унифицированы и оформлены в соответствии с определёнными правилами.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-08-24 20:08:32)

Святой Антоний скоро закроет глаза

Cказала мне одна девица:
На мне ты можешь не жениться,
Такой мне муж, увы не нужен,
И ты не хочешь быть мне мужем,
Однако, ты и я не прочь,
Совместно встретить эту ночь!
Займёмся временной любовью,
Ведь секс полезен для здоровья,
Ты ж в этом деле вертуозен -
Мне говорила тётя Роза,
А я приму любые позы,
И приласкаю я тебя
Как мужа, хоть и не любя!
Я посмотрел на эту тётю
И согласился с ней побыть:
Такую редко вы найдёте
Чтоб страсть мужскую утолить!

                                                          Сговорились
                                             Автор: Ремир Синебрюхов

Солнце светит в окна конторы «Надгробные памятники. Генрих Кролль & сыновья». На дворе апрель 1923 года, и дела наши идут превосходно.

Весна нас не подвела: мы успешно торгуем и именно поэтому разоряемся. Но что поделаешь — смерть неумолима и неотвратима, а человеческая скорбь нуждается в памятниках из песчаника, мрамора и — в случае особого чувства вины или внушительного наследства — даже из драгоценного, чёрного шведского полированного гранита.

Осень и весна — лучшее время года для торговцев атрибутами скорби: в это время люди умирают чаще, чем летом или зимой. Осенью — потому что жизненные соки замирают, а весной — потому что они пробуждаются и сжигают ослабевшее тело, как слишком толстый фитиль слишком тонкую свечу. Во всяком случае, так считает наш самый предприимчивый агент, могильщик Либерман, а уж он-то знает толк в этом деле.

Ему восемьдесят лет, он уже закопал в землю более десяти тысяч трупов, приобрёл на свои комиссионные от продажи памятников домик у реки с форелевым хозяйством и стал, благодаря своей профессии, убеждённым пьяницей. Единственное, что он ненавидит, — это городской крематорий. «Недобросовестная конкуренция», выражаясь языком коммерции. Мы тоже не любим это заведение: на урнах ничего не заработаешь.

Я смотрю на часы. Без нескольких минут полдень, а поскольку сегодня суббота, я заканчиваю рабочий день. Я надеваю металлический футляр на пишущую машинку, отношу множительный аппарат «Престо» за занавеску, убираю со стола образцы камня и вынимаю из ванночки с закрепителем фотоснимки воинских памятников и элементов надгробных украшений. Я не только заведующий отделом рекламы, художник и бухгалтер фирмы, я уже целый год — единственный её сотрудник и полный дилетант в этом деле.

В предвкушении удовольствия я достаю из ящика стола сигару. Это настоящая чёрная бразильская сигара. Меня угостил ею утром торговый агент Вюрттембергской металлической фабрики, с тем чтобы тут же попытаться всучить мне партию бронзовых венков. Так что оснований сомневаться в качестве сигары, у меня нет. Я ищу спички, но их, как всегда, не найти.

К счастью, в печке горит огонь. Свернув трубочкой банкноту достоинством в десять марок, я поджигаю её в печи и прикуриваю сигару. Топить печь в конце апреля, в общем-то, — излишество; это просто коммерческая уловка, придуманная моим работодателем, Георгом Кролем. Он считает, что скорбящим близким и родственникам легче расставаться с деньгами в тепле, чем в холоде.

Скорбь сама по себе — холод, охватывающий душу, а если у клиента замёрзли ещё и ноги, из него трудно вытащить хорошую цену. В тепле он оттаивает. А вместе с ним и его кошелёк.

Поэтому в нашей конторе всегда жарко натоплено, а наши коммерческие агенты затвердили наизусть главную заповедь шефа: никогда даже не пытаться заключить сделку в холодную или дождливую погоду, да ещё на кладбище — только в тёплом помещении и, по возможности, на сытый желудок клиента. Скорбь, холод и голод — плохие союзники в бизнесе.

Я бросаю остаток банкноты в печь и встаю. В этот момент в доме напротив  со стуком распахивается окно. Мне незачем поворачивать голову на звук, я и так знаю, что там происходит.

Перегнувшись через стол и делая вид, что вожусь с пишущей машинкой, я украдкой смотрю в маленькое ручное зеркальце, поставленное так, чтобы мне было видно окно в доме напротив. Это, как всегда, Лиза, жена мясника Ватцека, работающего на конебойне. Голая стоит у окна, зевает и потягивается. Она только что встала. Нас разделяет старая узкая улочка, и Лиза может видеть нас как на ладони, а мы её. Потому она и стоит голая у окна.

Вдруг её большой рот растягивается в улыбку. Громко расхохотавшись, Лиза показывает пальцем на моё зеркальце. Она заметила его своими ястребиными глазами. Мне, конечно, досадно, что она так легко меня разоблачила, но я делаю вид, как будто ничего не замечаю, и в клубах дыма ухожу в глубину комнаты. Через минуту я возвращаюсь к столу. Лиза злорадно ухмыляется. Я выглядываю на улицу, но смотрю не на неё, а куда-то в сторону, и машу рукой.

В довершение ко всему я посылаю туда же воздушный поцелуй. Лиза клюнула, поддавшись любопытству. Высунувшись из окна, она смотрит на улицу в поисках моей воображаемой знакомой. Но там никого нет. Теперь моя очередь ухмыляться. Она сердито показывает пальцем на лоб и исчезает.

Не знаю, зачем мне понадобилась эта комедия. Лиза — что называется роскошная баба, и я знаю кучу людей, готовых заплатить пару миллионов за то, чтобы каждое утро наслаждаться этим зрелищем. Я и сам им наслаждаюсь, но меня почему-то злит, что эта ленивая жаба, которая только к полудню вылезает из постели, так нагло уверена в неотразимости своих женских чар.

Ей и в голову не приходит, что совсем не каждый готов немедленно улечься с ней в койку. Хотя ей на это, в сущности, наплевать. Она стоит себе у окна со своей короткой стрижкой, нахально задрав нос, и трясёт своим бюстом из первоклассного каррарского мрамора, как нянька погремушкой перед носом у младенца.

Будь у неё пара воздушных шаров, она бы весело размахивала ими, как флажками. А поскольку она стоит в чем мать родила, то шары ей с успехом заменяют груди — ей всё равно, чем трясти. Она просто радуется тому, что живёт на белом свете и что все мужчины от неё дуреют, а потом, забыв обо всём этом, набрасывается на свой завтрак, как прожорливое животное.

А мясник Ватцек тем временем убивает старых, заморенных извозчичьих кляч.

Лиза опять появляется в окне. На этот раз с накладными усами. Не скрывая бурного восторга от своей выдумки, она по - военному отдаёт честь, и я уже подумал было, что она дерзнула так нагло поддразнить старого фельдфебеля запаса Кнопфа, живущего по соседству, но тут же вспомнил, что единственное окно в спальне Кнопфа выходит во двор. И Лиза прекрасно знает, что из соседних домов её не видно.

В эту минуту грянули, словно залп тяжёлых орудий, колокола церкви Святой Марии. Она расположена в конце переулка, и кажется, что мощные удары колоколов падают в комнату прямо с неба. Во втором окне конторы, которое выходит во двор, я успеваю заметить проплывающий мимо призрак спелой дыни — лысый череп моего работодателя.

Лиза, сделав неприличный жест, закрывает окно. Ежедневный сеанс искушения святого Антония завершён.

                                                                из романа Эрих Мария Ремарк - «Чёрный обелиск» (История одной запоздалой молодости)

Отредактировано ОЛЛИ (2024-09-05 19:26:27)

На пороге открытых дверей

Зимой и летом одним цветом.
Конечно ёлка - скажешь ты.
И тут ошибся ты с ответом,
Ведь это горные цветы.
В предгорьях снежного Кавказа,
Где пастухи пасут стада,
Не обозреть простому глазу
Те, поднебесные цвета.
Лиловый тут с двенадцатью оттенками
И красный с чёрною каймой.
Играет жёлтый позументами
Орёл с подружкой надо мной.
А я стою, смотрю и млею.
На богом созданный пейзаж.
Ни одного цветка сорвать не смею.
А кто-то скажет: - Это блажь.

                                                      Горные цветы
                                            Автор: Владимир Тюнин

Шёл Хажи-Бекир по аулу важно, вразвалочку, походкой, которую горцы называют: «И это моё и то моё!»

Он знал себе цену, знал, что каждая семья в ауле рано или поздно обратится к нему. По привычке сельский могильщик брился редко: полузаросшее щетиной лицо, по его мнению, больше соответствовало скорбному ритуалу погребения...

Был могильщик неуклюж, тяжёл; тёмные волосы начинались почти от самых бровей, а лицо казалось неумело вытесанным из жесткого камня...

Он шёл и озирался, и всё не находил достойного сотрапезника. Не приглашать же этого наглого зубоскала, колхозного охотника Кара - Хартума, что тащит, посмеиваясь, убитого кабана: единственный в ауле, он ест свиней, проклятых пророком Магометом...

Или вот председатель сельсовета Мухтар, уважаемый человек, но почему -то он считает Хажи - Бекира бездельником, нахлебником, почти тунеядцем и всё требует выправить патент на эту жалкую работу могильщика. А какой же Хажи - Бекир патентованный могильщик?! К тому же «сельсовет Мухтар», как всегда, спешит, словно где -то уже занялся пожар... Разве с ним получится спокойная трапеза?

А разве можно удостоить чести быть гостем вон того несчастного человечка, парикмахера Адама, хромого горбуна, что идёт сейчас навстречу, сопровождаемый ватагой сорванцов, которые кривляются за его спиной. Могильщик глянул на ребят исподлобья — и они остановились; могильщик шевельнул похожими на усы бровями — и ребята провалились как сквозь землю, только за углом ещё слышался торопливый бег многих ног.

— Чего они от меня хотят?! — взмолился Адам голоском пронзительным, как визг пилы. — Я же им плохого не делаю...
— А ты не обращай взимания...
— Я не обращаю, но они... Добрый день, Хажи - Бекир! — спохватился Адам, вспомнив, что ещё не поздоровался.
— Здравствуй, Адам. Ну, как твои дела? Чью дочь собираешься сватать? — усмехнулся Хажи - Бекир.

Он знал, что бедняга парикмахер вот уже лет десять тщетно ищет себе подругу жизни и в Шубуруме, и в окрестных аулах. Сам -то могильщик женился два года назад и был доволен женой, заботливой и послушной. Вряд ли Хажи - Бекир любил Хеву, но уже привык к ней, как и к своей работе, привязался и даже скучал, если жене случалось отлучиться. Впрочем, и вообще -то не слишком разговорчивый — в ауле ходила поговорка «болтлив, как могильщик», — Хажи - Бекир считал непристойным беседовать с женой, а тем более делиться мыслями или советоваться. Наверное, всё - таки профессия влияет на характер человека... А может быть, профессию выбирают по характеру?

Хаж и- Бекир смотрел на Адама с полупрезрительной улыбкой.

— Теперь о девушках и не мечтаю, — вздохнул Адам, — хоть бы вдовушка согласилась. Поверь мне, дорогой Хажи - Бекир, до чего же грустно одному в сакле: ни огня в очаге, ни котла на огне... Не с кем даже перекинуться словом.
— А жизнь, что ни день, к могиле ближе!
— Да, да, жизнь уходит, а близкого человека всё нет.
— Сочувствую, дорогой Адам. Жестокими стали люди.
— Нет, не жестокими, — возразил парикмахер, — просто они же не знают, как я любил бы, как обожал ту женщину, которая вошла бы в мою саклю; как берёг бы её, как бы лелеял! Столько во мне, дорогой Хажи - Бекир, ещё нетронутой нежности... Наверно, не меньше, чем снега на Дюльти - Даге... (*)

И горбун печально покачал большой головой, снова вздохнул и снова заговорил; не мог остановиться, как соловей, и было безразлично, кому петь — дубовому пню, цветущему лугу, мрачному буйволу, весёлому жеребёнку; говорил, потому что говорилось.

— Сказать по правде, дорогой Хажи - Бекир, надо быть одиноким среди людей, чтобы оценить женщину. Иногда в моих снах является прекрасная незнакомка, и так с ней бывает хорошо, будто надо мной зажглась лампада. Это не Ширин, не Лейла, но и о ней нельзя рассказать простыми словами...

Не тем она дорога для меня,
Что телом стройна и легка,
А тем, что душою прекрасна она
И шепчет мне ласковые слова...

Когда парикмахер читал стихи, его голос смягчался и делался почти музыкальным.

— Ого, я вижу, ты поэт!
— Да нет. Эти строки из чужого хурджина (**). А ты читаешь поэтов, Хажи - Бекир?
— Мне не до них, а им не до меня...
— Завидую я поэтам! Каким бы ни был калекой поэт, его всегда любят женщины. Иной человек похож на большой орех, а внутри пустой. А поэт — это всегда орешек с целебным душистым ядром.
— Бывает, бывает... — произнёс Хажи - Бекир, с удивлением чувствуя, что смотрит на парикмахера уже с уважением, даже почтительно. — Да, да, чёрствые у людей души! — Хажи - Бекиру и в самом деле стало жаль этого простодушного человечка. — Была б у меня дочь, клянусь, выдал бы за тебя.
— Правда, Хажи - Бекир?!
— Правда.
— Спасибо хоть на добром слове. Есть ведь на земле и хорошие люди, потому и не теряю надежды, — сказал Адам и заковылял своей дорогой, но вспомнил и обернулся. — К твоей сакле, Хажи - Бекир, сейчас подъехал всадник. Поспеши встретить гостя.

И Хажи - Бекир поспешил, пытаясь догадаться, кто б это мог быть, и теряясь в догадках. Он даже пожалел, что не пригласил ещё и парикмахера: где двое, там и третьему сыщется место.

А гостем оказался давний знакомый — бродячий мулла Шахназар, тот самый, что два года назад случайно заехал в Шубурум и обвенчал по незатейливым правилам шариата Хажи - Бекира с Хевой.

Вдобавок и мулла и могильщик — оба трудятся для мира загробного; один расхваливает тот свет, другой помогает людям туда переселяться...

Став могильщиком, суеверный с детства, Хажи - Бекир почувствовал себя священнослужителем и даже выучил наизусть несколько сур из Корана на арабском языке, в котором не понимал ни единого слова...

Лукав мулла Шахназар, это про него сказано, что на двери вешает баранью голову, а внутри продаёт собачье мясо. Потому и приходится ему кочевать из аула в аул, стараясь не задерживаться.

Ещё говорят, что раньше на вопрос: «Много ли у вас грамотных?» — отвечали: «Один мулла!» А теперь, когда спрашивают: «Много ли у вас неграмотных?» — отвечают теми же словами: «Один мулла!»

Чем дальше, тем труднее приходится Шахназару, и мулла пришёл к выводу, что если раньше шайтаны существовали отдельно от людей, то теперь люди и есть шайтаны; как говорится, чужая -то спина видна, а своей не видать!

Друзья поднялись в саклю, когда Хева, такая же могучая, дородная, как Хажи-Бекир, черпаком уже раскладывала по тарелкам хинкал — галушки, сваренные в бульоне из свежей бараньей грудинки.

— Выходит, в самый раз успел! — воскликнул Шахназар, поправляя перстом усы, чтобы не лезли в рот, и засучивая выше локтей рукава старого бешмета.
— В самый раз, в самый раз, — подтвердил Хажи - Бекир, доставая подушки из ниши.

Хева постелила на пол клеенку, поставила мясо в плоской деревянной посуде, галушки в тарелках и отдельно приправу — чеснок с орехами, залитый простоквашей. Хозяин и гость сели на подушки, скрестив под собой ноги по обычаю горцев.

— Откуда грудинка? — спросил Шахназар.
— Хоронили позавчера одного коммуниста... Ты его знаешь: был учителем.
— Басмиллях... — пробормотал Шахназар, выбирая кусок полакомее. — Нет ничего лучше доброго хинкала для усталого человека.

                                                                                                 из повести советского писателя Ахмедхана Абу-Бакара  - «Снежные люди»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Наверно, не меньше, чем снега на Дюльти - Даге... - Горный хребет и вершина в Восточном Кавказе, в системе Бокового хребта в Дагестане, селение Арчиб. Гора Дюльтыдаг - высшая точка хребта. Имеются ледники, общая площадь которых составляет 6,1 кмІ. В основном они располагаются на северных склонах. На южном склоне выделяются всего 2 фирновых ледника - у вершин Дюльтыдаг и Балиал. Высота снежного покрова 30 - 40 см.

(**) Эти строки из чужого хурджина - Хурджин — это традиционная восточная сумка, сотканная ковровой техникой из разноцветных шерстяных волокон и украшенная бубенчиками. Хурджин состоит из двух отделений (мешков) и может иметь разные размеры. В основном он предназначен для переноски сельскохозяйственных продуктов или домашней утвари. С давних времён хурджун использовался у народов Центральной Азии и Кавказа, а также на Алтае.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-09-09 19:17:55)