В круге тёмной ерундище (©)

Поговори со мной о ерунде.
Не претендую на твои секреты.
Вчерашний фильм понравился тебе?
Куда поедешь в отпуск этим летом?

Что на работе? Всё ли хорошо?
Как поживает твоя чудо - кошка?
А понедельник этот? Как прошёл?
И расскажи мне свой рецепт окрошки.

Ведь я тебе ещё не надоел?
Спроси и ты меня про «ерундовки».
Ну, например, что на обеде ел…
Про ощущенья после тренировки…

Потом, спроси, дождавшись мой ответ,
Зачем я ерунду с тобой болтаю.

Я растеряюсь, как плохой студент:
«Прости меня. Я, кажется, не знаю…»

                                                                      Ерунда
                                                          Автор: Алекс МАК

Наташа Королёва - в темной комнате| КЛИП| ПНК

Тёмной ночью февраля вышел я на Ошарскую площадь - вижу: из слухового окна какого-то дома высунулся пышный, лисий хвост огня и машет в воздухе, рябом от множества крупных снежинок, - они падали на землю нехотя, медленно.

Возбуждающе красив был огонь. Как будто в окно, под крышу дома, прыгнул из тепловатой, сырой тьмы красный зверь, изогнулся и грызёт что-то; был слышен сухой треск, так трещат на зубах птичьи кости.

Смотрел я на эти лисьи хитрости огня и думал: «Надо стучать в окна домов, будить людей, кричать - пожар!» Но кричать и двигаться не хотелось; я стоял, очарованно наблюдая быстрый рост пламени, а на коньке крыши уже мелькали петушиные перья, верхние ветки деревьев сада золотисто порозовели, и на площади стало светлее.

«Надо будить людей», - внушал я сам себе и - молча смотрел до поры, пока не заметил фигуру человека посреди площади; человек прижался к нелепой, чугунной колонне фонтана и, зрительно, был почти неотделим от неё. Я подошёл к нему. Это - Лукич, ночной сторож, кроткий старик.

- Ты что же? Свисти, буди людей!

Не отрывая глаз от огня, он сонным или пьяным голосом ответил:

- Сейчас...

Я знал, что он не пьёт, но видел в глазах его пьяную улыбку удовольствия, и меня не удивило, когда он, вполголоса, захлёбываясь словами, начал бормотать:

- Ты гляди, как хитрит, а? Ведь что делает, гляди-ко ты! Так и жрёт, так и жрёт, ну – сила! А малое время спустя назад маленький огонёчек высунулся около трубы, с долото, не больше, и начал долбить, и пошёл козырять. До чего это интересно, пожар, ах, господи...

Он сунул в рот себе свисток и, качаясь на ногах, огласил пустынную площадь режущим уши свистом, замахал кистью руки - торопливо затрещала трещотка. Но глаза его неотрывно смотрели вверх, - там, над крышей, кружились красные и белые снежинки, скоплялся шапкой чёрный, тяжёлый дым.

Лукич ворчал, усмехаясь в бороду:

- Ишь ты, разбойник... Ну, давай будить людей... Давай, что ли...

Мы бегали по площади, стучали в окна и двери, завывая:

- Пожа-ар!

Я чувствовал, что действую энергично, однако - неискренно, а Лукич, постучав в окно, отбегал на средину площади и, задрав голову вверх, кричал с явной радостью:

- Пожа-ар, э-ей!

... Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал, как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы, и сам не свободен от влияния её.

Разжечь костёр - для меня всегда наслаждение, и я готов целые сутки так же ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая, слушать музыку.

Пожар на Суетинском съезде в Нижнем; горят дома над узкой щелью оврага; овраг, разрезав глинистую гору, круто спускается из верхней части города в нижнюю, к Волге. Пожарная команда не могла, по условиям местности, подъехать близко к пожару, машины и бочки воды стоят на съезде, внизу, шланги протянуты вверх по срезу оврага, а сверху падают вниз головни, катятся огненные брёвна. Густая толпа зрителей стоит на другой стороне съезда, оттуда пожар прекрасно виден, но несколько десятков людей спустились вниз, где их сердито ругают пожарные и где падающие по откосу брёвна легко могут переломать им ноги.

Чтоб видеть, как огонь пожирает старое дерево ветхих домов, люди должны неудобно задирать головы вверх, на лица им сыплется пепел, кожу кусают и жалят искры. Это не смущает людей, они ухают, хохочут, орут, отбегая от бревна, которое катится под ноги им, ползут на четвереньках по крутому срезу противоположной пожару стороны оврага и снова, чёрными комьями, прыгают вниз. Эта игра особенно увлекает солидного человека, в щегольском пальто, в панаме на голове и в ярко начищенных ботинках. У него - круглое, холёное лицо, большие усы, в руке - палка с золотым набалдашником, он держит её за нижний конец, размахивает ею, как булавой, и, отбегая от бревна, падающего сверху, орёт басом:

- Ур-ра!

Зрители подзадоривают его криками, над его головою кружится, сверкая, золотой шарик палки, на полях панамы - чёрные пятна погасших угольков, чёрной змеёю развевается под его подбородком развязавшийся галстук. Но человек этот ничего не видит и, кажется, не слышит, у него цель храбреца мальчишки: подождать, пока горящее бревно подкатится вплоть к ногам людей, и отпрыгнуть от него последним. Это неизменно удаётся ему, он очень лёгок, несмотря на высокий рост и плотное тело.

Вот - вот бревно ударит его, но - ловкий прыжок назад, и опасность миновала:

- Ур-ра-а!

Он даже несколько раз прыгал вперёд, через бревно, и за это какие -то дамы, в толпе зрителей наверху, рукоплескали ему. Их много наверху, пёстро одетых женщин, некоторые стоят, раскрыв зонты, защищаясь от красного дождя искр.

Я подумал: наверное, этот человек влюблён и показывает даме своей ловкость и бесстрашие, - достоинства мужчины.

- Ур-рра-а! - кричит он. Панама его съехала на затылок, лицо побагровело, а вокруг шеи всё развевается чёрная лента галстука.

Потрясающе ухнув, заглушив криком жадный треск огня, пожарные вырвали баграми несколько брёвен сразу, и брёвна, дымясь, сверкая золотом углей, неуклюже подпрыгивая, покатились по откосу оврага. Чем ниже, тем быстрее становилось их тяжёлое движение, вот, взмахивая концами, переваливаясь одно через другое, они бьют по булыжнику мостовой.

- Ур-ра-а, - дико кричит человек в панаме и, взмахнув палкой, перепрыгивает через бревно, а конец другого лениво бьёт его по ногам, - человек, подняв руки, ныряет в землю, и тотчас же пылающий конец третьей, огромной головни тычется в бок ему, как голова огненной змеи.

Толпа зрителей гулко ахнула, трое пожарных быстро отдёрнули игривого человека за ноги, подняли и понесли его куда-то, а среди горящих брёвен, на булыжнике мостовой, осталась панама, пошевелилась, поёжилась и вдруг весело вспыхнула оранжевым огнём, вся сразу...

В 96 году в Нижнем Новгороде горел «Дом трудолюбия»; в нижнем этаже его вспыхнула пакля, огонь быстро накалил железную лестницу во второй этаж и застиг там старух - работниц. Все они, кажется более двадцати, были задушены смолистым дымом и сгорели.

Я застал уже конец пожара; провалилась крыша, в огромном, кирпичном ящике с железными Решётками на окнах буйно кипел и фыркал огонь, извергая густейший, жирный дым. Сквозь раскалённое железо решёток на окнах дым вырывался какими-то особенно тяжёлыми, чёрными клубками и, невысоко вздымаясь над пожарищем, садился на крыши, угарным туманом опускался в улицы.

Со мною рядом стоял человек дурной славы, домовладелец Капитон Сысоев, крепкий здоровяк, несмотря на его пятьдесят лет и распутную, пьяную жизнь.

На бритом, скуластом лице его глубоко в костлявых ямах спрятаны узкие, беспокойные глазки. Одет он неловко, небрежно, всё на нём как бы с чужих плеч, весь остро неприятен и, видимо, знает об этом, - он смотрит на людей вызывающе, с подчёркнутой наглостью.

А на пожар смотрел взглядом человека, для которого вся жизнь и всё в ней – только зрелище. Говорил цинично о «зажаренных» старушках и о том, что хорошо бы всех старушек сжечь. Но что-то беспокоило его, он поминутно совал руку в карман пальто, выдёргивал её оттуда, странно взмахивал ею и снова прятал, искоса поглядывая на людей. Потом в пальцах его явился маленький свёрток бумаги, аккуратно перевязанный чёрной ниткой, он несколько раз подбросил его на ладони и вдруг ловко метнул в огонь, через улицу.

- Что это бросили вы?
- Примета у меня есть одна, - ответил он, подмигнув мне, очень довольный, широко ухмыляясь.
- Какая?
- Ну нет, не скажу!

Недели через две я встретил его у адвоката Венского, кутилы, циника, но очень образованного человека; хозяин хорошо выпил и заснул на диване, а я, вспомнив о пожаре, уговорил Сысоева рассказать мне о его «примете». Прихлёбывая бенедиктин, разбавленный коньяком, - пойло, от которого уши Сысоева вспухли и окрасились в лиловый цвет, - он стал рассказывать в шутливом тоне, но скоро я заметил, что тон этот не очень удаётся ему.

- Я бросил в огонь ногти мои, остриженные ногти, - смешно? Я с девятнадцати лет сохраняю остриженные ногти мои, коплю их до пожара, а на пожаре бросаю в огонь. Заверну в бумажку вместе с ними три, четыре медных пятака и брошу. Зачем? Отсюда и начинается чепуха...
- Когда мне было девятнадцать лет, был я забит неудачами, влюблён в недосягаемую женщину, сапоги у меня лопнули, денег - не было, заплатить университету за право учения – нечем, а посему увяз я в пессимизме и решил отравиться. Достал циан - кали, пошёл на Страстной бульвар, у меня там, за монастырём, любимая скамейка была, сижу и думаю: «Прощай, Москва, прощай, жизнь, чёрт бы вас взял!» И вдруг вижу: сидит рядом со мною эдакая толстая старуха, чёрная, со сросшимися бровями, ужасающая рожа! Вытаращила на меня глаза и – молчит, давит.

- «Что вам угодно?»
- «Дай-ко мне левую руку, студент», - так, знаете, повелительно требует, грубо...

Рассказчик посмотрел на храпевшего хозяина, оглянул комнату - особенно внимательно её тёмные углы - и продолжал тише, не делая усилий сохранить искусственно весёлый тон.

- Протянул я ей руку и - честное слово - почувствовал на коже тяжесть взгляда её выпуклых глаз. Долго она смотрела на ладонь мою и наконец говорит:
- «Осуждён ты жить» - так и сказала: «осуждён!» - «Осуждён ты жить долго и легко, хорошо».
- Я говорю ей: - «Не верю в эти штучки - предсказания, колдовство...»
- А она:
- «Потому, говорит, и уныло живёшь, потому и плохо тебе. А ты попробуй, поверь...»
- Спрашиваю, посмеиваясь:
- «Как же это можно - попробовать верить?»
- «А вот, говорит, остриги себе ногти и брось их в чужой огонь, но - смотри, - в чужой!»
- «Что значит - чужой огонь?»
- «Ну, говорит, как это не понять? Костёр горит на улице в морозный день, пожар, или сидишь в гостях, а там печь топится...»

- Потому ли, что умирать мне, в сущности, не хотелось, - ведь все мы умираем по нужде даже и тогда, когда нам кажется, что это решено нами свободно, - или же потому, что баба эта внушила мне какую-то смутную надежду, но самоубийство я отложил, до времени. Пришёл домой, остриг ногти, завернул в бумажку, ну-ко, попробую колдовство?

- Не прошло недели, как утром вспыхнул пожар на Бронной, против дома, где я жил. Привязал я к ногтям моим старый гвоздь и швырнул их в огонь. «Ну, думаю, готово! Жертва принесена, - чем ответят мне боги?» Был у меня знакомый математик, он знаменито играл на биллиарде и бил меня, как слепого. Предлагаю ему, чтоб испробовать силу колдовства: «Сыграем?» Пренебрежительно спрашивает: «Сколько очков дать вперёд?» - «Ничего, ни нуля». Можете себе представить, что со мной было, когда я обыграл его! Помню - ноги дрожали от радости и точно меня живою водой спрыснуло. «Стой, думаю, в чём дело? Совпадение?»

- Иду к моей недосягаемой даме, - а вдруг и у неё выиграю? Выиграл, и с такой необыкновенной лёгкостью, это испугало меня, да - так, что я даже сна лишился. Ещё одно совпадение? Живу между двух огней: между любовью, первой, жадной, и - страхом. По ночам вижу эту бабу: стоит где-нибудь в углу и требовательно смотрит на меня тяжёлым взглядом, молча двигает бровями. Сказал возлюбленной моей, а она была, как все актрисы, - а плохие особенно, - суеверна, разволновалась страшно, ахает и убеждает: стриги ногти, следи за пожарами! Я - стригу и обрезки храню, ни на минуту не забывая, что всё это глупо и что, может быть, вся штука в том, что, когда человек потерял веру в себя, ему необходимо запастись верой в какую - нибудь тёмную ерундищу. Но соображение это не гасит тревоги моей.

                                                                                                                                                  из рассказа Максима Горького - «Пожары»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-09-20 09:35:21)

Старая арба с двумя приложениями

Да, я замок! Я замкнут иль открыт —
чужим ключом вертеть во мне не пробуй:
ни дерзостью,
ни кротостью,
ни злобой,
ни шутками,
ни просьбами навзрыд.

Подумай: мастеря меня, ни в чём
мысль мастера себя не повторяла!
Из прочного я сделан матерьяла,
чтоб открываться собственным ключом.

Не говори, что он перемудрил,
мой мастер, силы расточая втуне,
что надо быть и проще, и доступней...
Ведь я — замок! Он ведал, что творил.

Ломая,
отрицая
и крича.
к моей резьбе ты не войдёшь в доверье.
Да, я замок! Ты не откроешь двери,
не отыскавши моего ключа

                                                          МОНОЛОГ ЗАМКА
                                Автор:Камбар Утаев; Перевод: Александра Наумова

В чайхане было многолюдно, из-за начинающихся холодов посетителей собралось больше чем обычно. Теперь, кроме завсегдатаев, сюда сходились и те, что всё лето трудились на полях. Сейчас им некуда было деваться от скуки. Зевая, один за другим они выходят из дому и идут к чайхане. Сначала здесь трудно дышать от пара и дыма, потом люди привыкают и беседуют здесь допоздна. Зеваки, сидящие у окна, время от времени протирают его и глазеют на прохожих.

– Посмотрите-ка, это же Мерган Даван, – сказал один из них, указывая в сторону улицы сигаретой, которую держит двумя пальцами.

Казалось, что конь едва справлялся с арбой, которая то и дело застревала в грязи, будто назло коню. Бедное животное едва передвигалось. Мерган Даван, чтобы облегчить ему жизнь, шёл пешком. Нашлась тема для насмешек:

– Да уж, согнулся в три погибели...
– И не говори, еле ноги волочит...

Не разобрать, кто кого имеет в виду. Пересуды облегчали проделки чайханщика, который под шумок подмешивал зелёный чай в чёрный. Мерган Даван бросил пару взглядов в сторону чайханы, но останавливаться не стал. У старика испортилось настроение. Его раздражало и обижало, что на него смотрели одни хмуро, другие с издёвкой или язвительной гримасой. Они холоднее злой стужи, предвещающей зиму. Старик продолжил путь в своих столетних сапогах с конём, который рядом с ним целую вечность. А люди всё судачили о нём.

– Глянь на его арбу, интересно выдержит ли она хоть бычка какого-нибудь небольшого?
– Скажешь тоже, когда–то старик на этой арбе тоннами пшеницу возил.
– Эй, кому вы тут кости перемываете?
– Да мы тут о тесте богача Панджи....

Ну и дела. Какого чёрта тут заговорили о Панджи. Что-то этот недоносок у всех с языка не сходит. Где только о нём не говорят: и в чайхане, и на всевозможных мероприятиях. Соберётся пара - тройка людей и ну судачить о Панджи. Всё это не по душе Мергану Давану. Да кто он такой, этот мальчишка? С чего это Панджи вдруг стал человеком? Никто не помнит труд Мергана, который всю жизнь возил хлеб людям, а об этом молокососе Панджи толкуют с пеной у рта. А спросите, чем этот ловкач прославился, никто вам и не скажет ничего путного. Но почему-то это и не волнует никого. Все льнут к нему, толкутся вокруг него как закадычные друзья, ведут себя словно близкое окружение.

А этот сопляк только вчера с горем пополам школу окончил и пополнил ряды лоботрясов, правда, потом ему наскучило бездельничать и пристроился он на побегушках у артистов, которые по свадьбам ходили, носил в мисках горящие угли для разогрева дойры (*). Певцы платили ему кое-какие гроши, потом как-то летом уехал в Ташкент с более проворными ребятами. Видать, там носил угли в тазах побольше и артистам покруче, и в кишлак потихонечку стали доходить слухи, что у Панджи дела пошли в гору. Не прошло и полгода, распространилась молва, что Панджи на чёрном рынке промышляет: меняет наши деньги на иностранную валюту, и денег у него куры не клюют. Через год уже говорили, что на рынке «Чиланзар» он открыл свой магазин. Со временем магазинов становилось больше, люди, кто с восторгом, кто с завистью поговаривали о двух, потом уже четырех магазинах. Теперь к имени Панджи прибавляли слово «богач».

И вот тот самый «богач» положил глаз на младшую дочь Мергана Давана. Говорили, что Панджи возьмёт в жены девушку из состоятельной семьи. Но дочь Мергана была такой красавицей, что затмила любую богачку. Мергану не нравилось, как себя вёл Панджи, только проклюнулся, а гордыни и хвастовства – хоть отбавляй. Однако дочь настояла на своём, Мерган был вынужден дать согласие на этот брак.

В своё время так же поступили две его старшие дочери, объявив, что времена феодализма прошли, и они выйдут замуж за тех, кого сами выбрали, к кому сердце лежит. Отец не стал препятствовать, благословил их. И что получилось? Старшая совсем замаялась: заботы, пятеро детей, а муж что ни день прикладывается к бутылке и пашет носом землю. А второй дочери муж ещё до свадьбы пообещал, если выйдет за него, то будет жить в городе. Как прошла свадьба, дочь и начала пилить мужа, напоминая об обещании, и заставила-таки переехать в город. Теперь от них ни слуху, ни духу. Совсем забыли кишлак, отчий дом. Только раз, в годовщину смерти матери, появились на пороге.

После замужества младшей жена отошла в мир иной, словно решив, что выполнила свой долг. Старик Мерган остался в опустевшем доме совершенно один, укоряя свою жену за то, что оставила его в полном одиночестве. Хорошо, что есть конь, всё легче, когда поделится с ним своей болью.

Сначала Мерган Даван был доволен предприимчивостью зятя, радовался, когда видел цветущую дочь. Но после того, как они побывали на свадьбе хромоногого Якуба, его снова охватила прежняя неприязнь. Хромой Якуб был когда-то сторожем в конторе. Детей у него было много, и он всё время жаловался, что кормить их нечем. Сердобольный Мерган чуть ли не каждый день старался как-нибудь сэкономить немного хлеба и отдать ему, поджидающему его на дороге.

Сейчас сыновья Якуба стали неплохо зарабатывать, он вырвался из грязи в князи, появился гонор, забыл даже, что прихрамывает, стал пинком открывать двери всевозможных учреждений, словно у него не две, а целых четыре ноги. Вот этот самый хромой Якуб устроил свадьбу, пригласил всю знать, разумеется, и богача Панджи, позвал и «мелких» людишек кишлака, мол, «богоугодное дело».

Мерган седлал своего коня, когда к воротам подъехала новенькая машина. Из машины вышел Панджи и, не снимая своих чёрных очков, поздоровался с тестем. Мерган обрадовался, увидев дочь. Она ещё больше похорошела, расцвела, было заметно, что столичная жизнь ей на пользу. По улице разнесся аромат духов дочери или этого пижона Панджи. Старик пригласил их в дом, но они заторопились:

– Скорее в машину, отец! По пути и поговорим, – сказал Панджи, который скоренько уселся в машину.

Только что сиявшую от радости душу Мергана Давана вновь накрыли чёрные тучи. «Брезгуют, – промелькнуло в мыслях старика, – считают ниже своего достоинства заглянуть в одинокую хижину. Этот дом для них чужой, никого не вспоминают, не тоскуют».

– Вы езжайте, я сам доберусь, – произнёс он.
– Да ну, перестаньте. Вы со своей арбой - развалюхой опозорите меня. Раз уж за вами заехали, садитесь наконец, – сказал Панджи, заводя свою машину.

Старик растерянно посмотрел на дочь. Она спокойно сидела в машине, откинувшись на спинку сиденья. Старик был вынужден сесть рядом.

Когда доехали до дома, где проходило торжество, хромой Якуб кинулся им навстречу, с распростёртыми объятиями приветствуя богача Панджи, приглашая его в гостиную, где был накрыт стол для «важных» гостей. Мергана Давана он сделал вид, что не заметил. Даван неловко потоптался в передней, потом присоединился к другим «мелким людям» и сел на топчан почти у самых дверей.

Молодые помощники, разносившие чай и угощения, принесли им по касушке шурпы (**) и чай. Старик Мерган съел ложку едва тёплой шурпы. В это время кто-то высунулся из гостиной и заорал:

«Эй, ребята, оказывается тут тесть Панджибая, ему дали что-нибудь поесть?» Для старика, который едва терпел такое отношение к себе, эти слова стали последней каплей. Он отодвинул от себя касу  и, не обращая ни малейшего внимания ни на чьи слова, пешком ушёл домой. С тех пор он никогда не садился в машину Панджи.

Лучше нет его старой арбы и коня – ничего не требуют взамен и вполне соответствуют его статусу.

                                                                                                                                                    Белое море, в котором нет волн (Отрывок)
                                                                                                                                                                       Автор: Уйгун Рузиев
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) носил в мисках горящие угли для разогрева дойры - Дойра — это разновидность бубна, использующегося для исполнения традиционной музыки в странах, испытавших персидско-арабское влияние. Инструмент представляет собой изогнутый деревянный или металлический обруч, который натянут кожей. Форма и размер дойры могут варьироваться, однако её основная конструкция остаётся неизменной. Игра на дойре осуществляется пальцами, кистями, ладонями, а также специальными палочками или колотушками. От ударов по коже исходят различные звуковые эффекты, придающие музыке живость и особый колорит. Дойра распространена в Узбекистане, Таджикистане, странах Ближнего и Среднего Востока. В сопровождении дойры исполняют танцы, поют, без неё не обходится ни один инструментальный ансамбль или оркестр.

(**) принесли им по касушке шурпы - Каса или косушка — это узбекское название ёмкости чуть больше пиалы. Такая посуда используется для жидкой еды, салатов и прочих блюд.
Шурпа - Заправочный суп или мясной бульон у тюркских народов. Отличительные черты шурпы:
1. Это мясной суп или бульон.
2. Повышенная жирность.
3. Набор крупно нарезанных овощей: моркови, картофеля и лука.
Как правило, шурпа готовится из баранины, но может быть приготовлена из птицы, в том числе мелкой и дикой.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-09-27 13:21:05)

Эсперанто общей беды

Глухая ночь. Не спит притихший город
Ни огонька. И шёпотом слова.
Одеты все, и вещи наготове.
Уйти бы надо. Но зачем? Куда?
Далёкий гул. Уже бомбят окраины.
Горит ночное небо над Окой.
И бесстрашный голубь неприкаянно
Летает над истерзанной землей.
Зенитки бьют. Прожектор в небе кружит.
Бегут куда-то люди второпях.
Горячий пепел, гарь. Дышать всё хуже.
И я с тряпичной куклой на руках.
Рассветный луч так и не смог пробиться.
Дымится город в едкой серой мгле.
Чужая речь. Чужие злые лица.
Расстрелы, плач, проклятья - страшно мне.
Живёт во мне израненное детство.
Терзает душу безотчётный страх –
Былой войны упрямое наследство,
Где кукла плачет на моих руках.

                                                                        ОККУПАЦИЯ
                                                               Автор: Л. Астафьева

Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — её звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У неё погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у неё — никого, а в Челкаре — родные мужа.

Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.

— И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?

Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и её постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»

Лев Михайлович — тот старик, что спал у неё в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались ещё больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.

Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!

Она спустила ноги, сунула их в ботики и отодвинулась к окну, освобождая место. Смотрела на учительниц, как вкусно едят они сало, закусывают чесноком. Сало толстое, розовое, с мясными прослойками, с мягкой смолёной шкуркой — и ей так захотелось этого сала, хотя бы маленький кусочек, помусолить во рту, она предчувствовала его вкус, и у неё даже заболело где-то под скулами... Но она скорее бы умерла, чем попросила, такой вот дурацкий характер, и почему я всё усложняю? Она знала этот свой недостаток — глупую застенчивость, доходящую до абсурда. Маруся как-то говорила: «Ох, смотри, Нинка, худо тебе придётся, тебя любой воробей забьёт! «Размазню» Чехова читала? Вот ты и есть размазня».

Стараясь не смотреть на сало, она достала из - под столика сумку с продуктами, расстелила на столе газетку, вытащила хлеб, сахар кусочками и сыр — все, что осталось от пайка, которым снабдил отец. Нарезала сыр тонкими ломтиками, получилось много, и она сказала:

— Пожалуйста, берите.

Все посмотрели на неё и на сыр, но никто ничего не взял, и ей стало неловко. Потом мальчик протянул было ручонку к сахару, но мать легонечко хлопнула по ней:

— Нельзя, Айдар.

Нина подала ему три кусочка, он тут же запихал их в рот.

Появился Лев Михайлович с большим алюминиевым чайником:

— Ну-с, вот кипяточек, прошу... Только чайник надо сейчас же вернуть, я взял у проводника.

Все извлекли, кто кружку, кто чашку. Нина подставила стеклянную банку, в ней когда-то были маринованные огурцы - корнишоны, но она их давно съела.

Лев Михайлович разлил кипяток — Нина заметила на его пальце след обручального кольца, — потом отнёс чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.

— А вы? — Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. — Завтракайте и пейте чай.

Лев Михайлович покачал головой.

— Я уже завтракал, благодарю... На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.

Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, — не брит, не ухожен, пальто всё в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, — но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в своё время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем.

Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций всё, что удавалось достать: варёную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на столик: «Это не вам, это грядущему поколению -с!» А как спокойно и надёжно ей было, когда он спал полусидя, привалившись к её ногам, а днём шутил, называл «деточкой», заговаривал её тревогу... Как же теперь без него?

— Но почему?' Разве ваша племянница в Пензе?

Насчёт племянницы он не ответил. Тронул капитана за плечо.

— Но вам, Ниночка, я нашёл хорошего попутчика до самого Ташкента.

Капитан взглянул на неё, качнул головой — вроде поклонился — и снова уткнулся в газету.

И вдруг она всё поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции, потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше! Да, он так и говорил — ещё тогда, когда отъехали от Москвы: «Мой маршрут, деточка, прокладывает не билет, а желудок, потому, полагаю, маршрут этот будет прерывистым».

— Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, — сказала она. — Но это же не причина, это, простите, мелочно... Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом ещё достанем...

Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил ладони:

— Дорогие дамы, благодарю, но я ещё так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.

От расстройства Нина и есть не стала, попила кипяток с сахаром, чтобы отбить утреннюю горечь во рту, и всё смотрела в его печальные старые глаза, на тонкое бледное лицо и изломанный усмешкою рот, и ей захотелось, чтобы поезд ещё долго стоял тут. Но поезд уже тронулся. Лев Михайлович достал свой саквояж, стал прощаться; притрагиваясь к шляпе, каждому, даже детям, подал руку, а капитану сказал:

— Итак, поручаю вам сию дщерь...

В Пензе Нина надела пальто, вышла его проводить. На перроне опять пыталась уговорить — зачем ему оставаться, ведь у неё есть деньги, есть хлеб, но он взял её руку в свои ладони, мягко пожал:

— Деточка, я долго живу и знаю: человек должен есть свой хлеб. Он слаб, он может падать и подниматься, но есть предел, ниже которого падать уже нельзя. — Он посмотрел на неё печальными глазами. — В конце концов, я доберусь до Ташкента, и мы увидимся, если захотите...
— Вы так и не рассказали мне о языке эсперанто, а обещали...
— В другой раз, — улыбнулся он.

Она знала: другого раза не будет.

— Когда приедете, сообщите мне до востребования: Нечаевой Нине Васильевне. Запишите!
— Нечаевой Нине Васильевне, — повторил он, — я запомню.

Он сделал весёлое лицо, помахал ей рукой, пошёл, приволакивая ноги, и она увидела на свету его бывшее хорошее, а теперь потрёпанное пальто, шляпу с обвисшими, мятыми полями и какой он глубокий старик. Сердце её зашлось от жалости, она подумала: нет, больше мы никогда не увидимся. И он словно услышал её последнюю мысль, обернулся, снял шляпу, издали помахал ею и опять побрёл, странно подгибая, как бы изламывая в коленях ноги.

                                                                                                                      из книги Мария Глушко - « Мадонна с пайковым хлебом»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-10-04 15:41:47)

Он уезжал ..

У меня железное сердце,
И наверно стальная душа,
Есть у каждой загадки дверца,
Но мою не открыть никогда.

Много боли во мне сокрыто,
Много грусти и много тоски…
Так что лучше не лезь ко мне в душу,
И в глаза мои не смотри.

Моя жизнь – цепь жестоких мучений,
В мире мало кто так же страдал.
Я не смог позабыть тех мгновений,
Мне судьбой предназнченных в дар.

                                    *** У меня железное сердце... (Отрывок)
                                  Автор: Баранов Никита Александрович

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими чёрными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казённая почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами.

На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьёзный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик  -военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, ещё чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

— Налево, ваше превосходительство, — грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами — разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался ещё стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провёл бледной худой рукой по голове — седые волосы его с начёсами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлинённое лицо с тёмными глазами хранило кое - где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

— Эй, кто там!

Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже ещё красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с тёмным пушком на верхней губе и вдоль щёк, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой.

— Добро пожаловать, ваше превосходительство, — сказала она. — Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на лёгкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

— Самовар. Хозяйка тут или служишь?
— Хозяйка, ваше превосходительство.
— Сама, значит, держишь?
— Так точно. Сама.
— Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведёшь дело?
— Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
— Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина всё время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

— И чистоту люблю, — ответила она. — Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.

— Надежда! Ты? — сказал он торопливо.
— Я, Николай Алексеевич, — ответила она.
— Боже мой, боже мой! — сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на неё — Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
— Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
— Вроде этого... Боже мой, как странно!
— Что странно, сударь?
— Но всё, всё... Как ты не понимаешь!

Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

— Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?
— Мне господа вскоре после вас вольную дали.
— А где жила потом?
— Долго рассказывать, сударь.
— Замужем, говоришь, не была?
— Нет, не была.
— Почему? При такой красоте, которую ты имела?
— Не могла я этого сделать.
— Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
— Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.

Он покраснел до слёз и, нахмурясь, опять зашагал.

— Всё проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — всё, всё. История пошлая, обыкновенная. С годами всё проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».
— Что кому бог даёт, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

— Ведь не могла же ты любить меня весь век!
— Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, — сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всём прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как? И всё стихи мне изволили читать про всякие «тёмные аллеи», — прибавила она с недоброй улыбкой.
— Ах, как хороша ты была! — сказал он, качая головой. — Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?
— Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
— А! Всё проходит. Всё забывается.
— Всё проходит, да не всё забывается.
— Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:

— Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

— Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мёртвых с погоста не носят.
— Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, — ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. — Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня ещё оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, — пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, всё это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.

Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у неё.

— Прикажи подавать...

Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»

К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, всё меняя чёрные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьёзной грубостью:

— А она, ваше превосходительство, всё глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать её?
— Давно, Клим.
— Баба — ума палата. И всё, говорят, богатеет. Деньги в рост даёт.
— Это ничего не значит.
— Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя.
— Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...

Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлёпали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув чёрные брови, и думал:

«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи...“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил её? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, качал головой.

                                                                                                                                                                                              Тёмные аллеи
                                                                                                                                                                                         Автор: Иван Бунин

Отредактировано ОЛЛИ (2024-10-16 14:31:18)

Белое солнце пустыни (©)

Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы — ржавых дубов облетевший уют…
Бездомною стужей уют раздуваем…
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звёзды, летим наугад…
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят…
Чуть ветер, Чуть север —
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах…

                                                          От чёрного хлеба и верной жены... (Отрывок)
                                                                      Поэт: Эдуард Багрицкий

Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.

– Опять?.. Ты это оставь, – вновь растерявшись, он попытался отодвинуть её от себя. – Мы же договорились насчёт Петрухи, ну?
– Петруха? – широко улыбнулась Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова, и быстро погасила улыбку. – Я твоя жена. Разве не правда?
– Моя жена… дома, – с тоской в голосе проговорил Сухов.
– Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена?.. Разве она обидится?..
– Что, что?.. – спросил Сухов и, покрутив головой, громко хмыкнул. – Ха! Обидится! – Ему на секунду представилось, что с ним сделает Катя, когда он ей объявит, что с ними поселится ещё одна его жена… Снова покачав головой, он начал втолковывать Гюльчатай: – Нам полагается только одна жена… Понятно?.. Одна! На всю жизнь. Бог так велел… Какая бы она ни была – плохая или хорошая. Одна. Понятно?

Гюльчатай удивилась.

– Как же так – одна жена любит, одна жена пищу варит, одна – одежду шьёт, одна – детей кормит… И всё одна?
– Ничего не попишешь…
– Тяжело! – с истинным участием сказала Гюльчатай.
– Конечно, тяжело, – согласился Сухов.

Она снова попыталась прижаться к нему.

Сухов спихнул красавицу со своих колен, строго сказал:

– Хватит, ступай!.. Спокойной ночи. Завтра поговорим…

Гюльчатай с обидой отвергнутой женщины взглянула на него:

– Тебе не нравится твоя коза, господин?.. Зачем же ты назначил меня любимой женой?
– Тебе сколько раз объяснять?! – закричал Сухов.

Поняв, что её миссия окончательно провалилась, Гюльчатай покорно направилась к люку, со страхом ожидая встречи с остальными жёнами.

Сухов вздохнул, провожая взглядом фигурку юной женщины. Что там говорить – нравилась ему Гюльчатай, очень даже нравилась. Её свежий поцелуй чуть не сразил его наповал. Да и обстановка была подходящая: тишина, тёплая летняя ночь… Но Фёдор, который только что обрёл надежду на встречу со своей любимой супругой, строго приказал себе – ни - ни!

Он поднялся со своего ящика, потянулся, шагнул к широкому парапету, окаймляющему крышу. На парапете по всему периметру дворца были расставлены изящные лепные башенки - беседки. Сухов уселся на парапет на самом краю крыши, протиснулся спиной между резными колонками и откинулся головой на острые завитки лепнины, чтобы не уснуть. Отсюда хорошо просматривались все улочки Педжента, освещённые пылающим в бочках керосином.

Сморенный усталостью от тяжких хлопот этого бесконечного дня, от предыдущей бессонной ночи в пустыне, в течение которой он охранял покой навязанных ему женщин, Сухов на минутку прикрыл глаза, и ему тут же приснился необыкновенный сон:

…Очутился он будто бы в родных краях, на зелёной лужайке вместе со всеми своими многочисленными жёнами, общим числом в десять персон – весь гарем и Катя. Жёны, как полагается, одеты в нарядные платья, на головах – венки из полевых цветов, и все делом заняты: кто шьёт, кто прядёт, кто самовар раздувает… Посреди же всех их, окружённый вниманием и лаской, восседает он сам, Фёдор Сухов, в красной чалме и, обняв свою действительно любимую жену Катерину Матвеевну, чай пьёт из пиалы…

… Сухов открыл глаза, улыбнулся сну, посмотрел вниз на город, затем поднял глаза к небу, обвёл взглядом россыпь ярких звёзд… Так он и лежал в ничем не нарушаемой обморочной тишине ночного городка, борясь со сном, поглядывая то вниз, на площадь перед дворцом и на узкие улочки меж глухих дувалов (*), то вверх на небо. Известно, что для находящегося на посту часового ночь длится бесконечно долго. Сухов, в эту тревожную для него ночь, поглядывал вверх не для того, чтобы любоваться звёздным небом, хотя над пустыней оно сказочно красиво, а для того, чтобы по движению светил определять время. Иногда он, для порядка и самоудовлетворения, бросал взгляд и на свои не идущие часы.

Вспомнил, как они достались ему…

… Однажды он узнал, что известный курбаши Аслан - бай перекрыл своей плотиной воду, оставив без орошения поля дехкан. Под ударами ветров степная земля исходила пылью, ничего не рожая. Возмущённый такой несправедливостью, Сухов решил проявить инициативу и плотину Аслан - бая взорвать.

Товарищи по отряду отговаривали его: мол, охрана у Аслан - бая очень надёжная, и вообще он вроде собирается заключить мир с советской властью.

– Какой может быть мир с бандитом, который отнял у людей воду! – заявил Сухов и, обвесившись динамитными шашками, отправился к плотине.

Дождавшись темноты, он напялил на голову половинку выеденного арбуза с просверленными дырочками, – приём, проверенный им в молодости, – и поплыл незамеченным к главной опоре плотины. Обогнул её и сумел прямо под ногами у охранников - нукеров приладить связку шашек к деревянной опоре, которая поддерживала огромный щит водослива.

Заметили его поздно, когда он уже почти добрался до берега. Нукеры открыли пальбу, а один из них замахнулся, чтоб бросить гранату. На этом замахе Сухов выстрелом свалил его – граната разорвалась в руке нукера, разметав и других охранников, находящихся вблизи. Вторым выстрелом Сухов всадил пулю в связку динамита. Раздался чудовищной силы взрыв, похоронивший вместе с обломками плотины всех охранников в ревущем потоке освобождённой воды…

Сухов и сам толком не помнил, как он, оглушённый и отброшенный взрывной волной, сумел выбраться на берег и скрыться в темноте.

Когда он вернулся в отряд, весь оборванный, опалённый, в ссадинах и кровоподтеках, его немедленно затребовал к себе командир Кавун. Знаменитый красный комбриг без лишних разговоров, в назидание другим бойцам, влепил герою пять суток строгого ареста за самовольные, без приказа, действия. Сухов тут же, как и положено арестанту, без пояса и головного убора (дабы не позорить звёздочку на кепаре) был отведён под винтовкой на гарнизонную гауптвахту, которая была оборудована в одном из стойл глинобитной конюшни.

Он от звонка до звонка отбыл свой срок в застланном свежей соломой стойле под сочувственное ржанье гарнизонных коней.

На строгой «губе» и рацион был строгий – только хлеб и вода, а прилечь до отбоя не разрешалось ни на минуту. Этот порядок должны были неукоснительно блюсти караульные, но часовые из местных красноармейцев узбеки, туркмены, киргизы – очень зауважали Сухова за взрыв плотины ненавистного Аслан - бая.

Между собой они стали почтительно называть Сухова «шайтан», что в переводе значило «чёрт», и целыми днями носили ему разные угощения: кто – курево, кто – горсть урюка, кто – чурек с овечьим сыром. Кроме того, они натаскали в стойло целую копну свежей соломы и разрешили арестанту валяться на ней, сколько он захочет. Таким образом, Сухов за пять суток отдохнул и отоспался «за всю войну» и даже малость поправился, убедившись на деле в справедливости старой истины – «не имей сто рублей, а имей сто друзей».

После отсидки Сухова на «губе» комбриг Кавун снова вызвал его к себе. Мудрый командир, опять же в назидание остальным, решил отметить и другую сторону самовольного поступка красноармейца. За умение и находчивость при проведении смертельно рискованной операции и за то, что Сухов при этом сумел остаться в живых, знаменитый командир бригады наградил его перед строем именным револьвером и наручными часами.

На револьвере было написано «Красноармейцу Сухову. Комбриг М. Н. Кавун». На часах не было никакой надписи. Они были величиной почти с будильник, сверкали как новенькие, но, к сожалению, не работали. Всё же Сухов обрадовался этим часам больше, нежели револьверу, поскольку оружия в своей военной жизни он перевидал немало, а наручные часы увидел впервые. Карманные – встречались, а вот наручные, да ещё такие выдающиеся – никогда. Жаль было, конечно, что они не ходили, но Сухов особо не расстраивался: он надеялся по возвращении в Нижний сразу починить их и уж тогда щеголять при таких часах всем на зависть и удивление…

… Лёжа на крыше, Сухов в очередной раз посмотрел на свои часы и подумал, что именно это их свойство – вызывать зависть и удивление – так удачно было использовано им вчера на морском берегу. Таким образом, получалось, что часы спасли ему жизнь.

Вспомнив о Нижнем, он тут же стал думать о встрече с Катей …

Внезапно истошный вопль, писклявый и крайне неприятный на слух, прорезал ночную тишину. Сухов даже вздрогнул и покачал головой. За этим воплем прозвучал другой – это проснулись павлины во дворе верещагинского дома. Им тотчас же ответили петухи в разных концах города.

Тонкая полоска синевы появилась на востоке. Она начала расширяться, светлеть… Быстро отступила тьма, и вот уже алые краски восхода заиграли в полнеба. Бочки с горящим керосином больше ничего не освещали, только высокие столбы чада поднимались над ними. Тревожная ночь кончилась, и наступил новый день.

Сухов спустил ноги с парапета, потянулся, разминая задубевшее на каменном ложе тело.

В люке появилась взлохмаченная голова Петрухи. Он выбрался на крышу со своей неизменной винтовкой в руках.

– Всё нормально, товарищ Сухов! – весело проговорил он. – Скоро Рахимов прибудет!

                                                                                                            из романа  Ежова Валентина Ивановича -  «Белое солнце пустыни»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) и на узкие улочки меж глухих дувалов - Дувал — глинобитный или булыжный забор или кирпичная стена дома в Средней Азии. Дувал возводится вокруг домиков и дворов и в основном распространён в кишлаках и в частной застройке городов. Часто является продолжением стены жилища, выходящей на улицу. В дувалах, как и в обычных заборах, делают калитки, ворота, а иногда и смотровые окошки, закрывающиеся ставнями. Как правило такие заборы превышают рост среднего человека и полностью скрывают внутренний двор от взглядов прохожих.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-10-20 20:05:02)

Земля Марии

Ради женщин творим.
Ради женщин страдаем.
Ради них мы живём.
Ради них умираем!

                                     Ради женщин...
                          Автор: Пётр Квятковский

Я просидел в приёмной часа два – всё дожидался чести увидеть одного из секретарей Главного управления. Наконец дождался. Меня провели в кабинет, и тут я просидел ещё полчаса.

Секретарю было некогда: в кабинет поминутно заходили моряки, лётчики, радисты, инженеры, столяры, агрономы, художники, – и всё время нужно было делать вид, что он прекрасно разбирается в авиации, агрономии, живописи и радио. Наконец он обратился ко мне.

– Исторически интересно, – сказал он, когда я кое - как окончил свой рассказ. – У нас другие задачи, более современные.

Я возразил, что прекрасно понимаю, что задача Главсевморпути отнюдь не заключается в поисках пропавших экспедиций. Но поскольку в этом году к Северной Земле отправляется высокоширотная экспедиция, вполне можно дать ей небольшое параллельное задание – обследовать район гибели капитана Татаринова.

– Татаринов, Татаринов… – припоминая, сказал секретарь. – Он об этом писал?

Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экспедиция вышла из Петербурга приблизительно двадцать лет тому назад и последнее полученное известие было от 1914 года.

– Хорошо, тогда какой же Татаринов об этом писал?
– Татаринов – это капитан, – объяснил я терпеливо. – Он вышел осенью 1912 года на шхуне «Святая Мария» с целью пройти Северным морским путем, то есть тем самым Главсевморпутём, в управлении которого мы находимся. Экспедиция не удалась, но попутно капитаном Татариновым были сделаны важные географические открытия. Есть все основания утверждать, что Северная Земля, например, была открыта им, а не Велькицким.
– Ну да, совершенно верно, – сказал секретарь. – Об этой экспедиции была статья, и я её читал.
– Чья статья?
– По-моему, тоже Татаринова. Экспедиция Татаринова, статья Татаринова. Так что же вы предлагаете? Я повторил своё предложение.
– Ладно, напишите докладную записку, – сказал секретарь таким тоном, как будто он сожалел, что мне придётся писать это докладную записку, а потом она останется лежать у него в столе…

Я вышел.

Это не могло быть совпадением! В книжном магазине на улице Горького я перелистал все номера «Советской Арктики» за прошлый год. Статья называлась «Об одной забытой полярной экспедиции» – название моего доклада! – и была подписана: «Н.Татаринов». Её написал Николай Антоныч!

Это была большая статья, написанная в духе воспоминаний, но в то же время с научным оттенком. Она начиналась рассказом о том, как летом 1912 года в Петербурге, у Николаевского моста, стояла шхуна «Св. Мария»: «Ещё свежа была белая краска на её стенах и потолках, как зеркало, блестело полированное красное дерево её мебели, и ковры украшали полы её кают. Кладовые и трюм были набиты всевозможными запасами. Чего только там не было! Орехи, конфеты, шоколад, различные консервированные компоты, ананасы, ящики с вареньем и, печенье, пастила и много другого – вплоть до самого существенного, до консервированного мяса и целых штабелей муки и крупы».

Было смешно читать, как Николай Антоныч начинал, прежде всего, с продовольствия, – для меня это было лишней уликой. Но дальше он писал поумнее. Указывая, что экспедиция была снаряжена на общественные средства, он скромно намекал, что именно ему впервые пришла в голову мысль «пройти по стопам Норденшельда» (*). Он с горечью указывал на препятствия, которые чинила ему реакционная печать и морское министерство. Он приводил надпись, которую сделал морской министр на рапорте о том, что «Св. Мария» пропала без вести: «Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с казённым имуществом я бы немедленно отдал его под суд».

С ещё большей горечью он писал о том, как архангельские промышленники обманули его брата, подсунув ему плохих, невыезженных собак, едва ли не проданных уличными мальчишками «по двугривенному за пару», и как вообще пошатнулась организация всего дела, только что Николай Антоныч вследствие болезни был вынужден отойти от него. Он не называл фамилий промышленников – ещё бы! Только один из них был обозначен буквой В. Николай Антоныч обвинял В. в том, что тот нажился на поставках мяса, которое пришлось выбросить в море, ещё не дойдя до Югорского Шара (**).

Эта часть статьи была написана со знанием дела. Николай Антоныч даже приводил цитату из Амундсена: «Удача любой экспедиции полностью зависит от её снаряжения», – и блестяще доказывал справедливость этой мысли на экспедиции своего «покойного брата». Он приводил отрывки из писем «покойного брата», который горько жаловался на торгашей, воспользовавшихся тем, что стоянка в Архангельске была сокращена и нужно было торопиться с выходом в море.

О самом путешествии Николай Антоныч почти не писал. Он упоминал только о том, что в Югорском Шаре «Св. Мария» встретила несколько торговых пароходов, стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды, заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рассказу одного из капитанов, «Св. Мария» на рассвете семнадцатого сентября смело вошла в Карское море и скрылась за линией горизонта, за сплошной линией льдов. «Задача, которую поставил перед собой И.Л.Татаринов, – писал дальше Николай Антоныч, – не была выполнена. Но попутно было сделано замечательное открытие. Речь идёт об открытии Северной Земли, которую капитан Татаринов назвал „Землёю Марии“…»

Я купил этот номер «Советской Арктики» – тем более, что в статье были ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу, – и вернулся в гостиницу.

Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении. Мне почему - то казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так давно напечатан – больше года, – значит, всё кончено!

Поздно возражать, и никто не станет слушать моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции «Св. Марии». Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном Татариновым за полгода до того, как её впервые увидел Велькицкий, – конечно, он взял это из письма капитана, которое я передал Кате. Он опередил меня во всём.

Я расхаживал по своему номеру и свистел.

По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал и взять билет Москва – Красноярск, а оттуда самолётом до Заполярья. Но я не поехал на вокзал, – наоборот, сел за докладную записку. Я писал её целый день, а когда работаешь целый день, разные невесёлые мысли приходят и уходят, – ничего не поделаешь, помещение занято.

                                                                                                                                         из роман Вениамина Каверина - «Два капитана»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) «пройти по стопам Норденшельда» - Адольф Эрик Норденшельд — шведский геолог и географ, исследователь Арктики, мореплаватель, историк - картограф. Известен тем, что первым в истории прошёл на судне «Вега» в 1878 – 1879 годах Северо - восточным проходом из Гётеборгской гавани через Берингов пролив в Тихий океан. Именем Норденшельда названы: архипелаг к северу от полуострова Таймыр, залив у берегов Новой Земли, полуостров Западного Шпицбергена (Земля Норденшельда), астероид и др.. Море Лаптевых до 1935 года носило имя Норденшельда.

(**) ещё не дойдя до Югорского Шара - Пролив между берегами острова Вайгач и Югорского полуострова материка Евразия, соединяет южные части Баренцева и Карского морей.
Характеристики:
— длина около 40 км;
— ширина от 2,5 до 12 км;
— наибольшая глубина 36 м.
Значительную часть года пролив покрыт льдом.
В проливе находятся несколько островов, из них главные Сторожевой и Соколий. Берега пролива обрывисты и скалисты.

Отредактировано ОЛЛИ (2024-10-27 11:13:20)

Их закон ..

Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребёнком становится лев.

                                                                                                                               Фридрих Ницше - «Так говорил Заратустра» (Цитата)

Я — тварь дрожащая. Лучами
Озарены, коснеют сны.
Перед Твоими глубинами
Мои ничтожны глубины.
Не знаешь Ты, какие цели
Таишь в глубинах Роз Твоих,
Какие Ангелы слетели,
Кто у преддверия затих...
В Тебе таятся в ожиданьи
Великий свет и злая тьма —
Разгадка всякого познанья
И бред великого ума.

                                 Я — тварь дрожащая. Лучами...
                                           Автор: А. А. Блок

Соне вовсе не было смешно.

— Вы лучше говорите мне прямо... без примеров, — ещё робче и чуть слышно попросила она.

Он поворотился к ней, грустно посмотрел на неё и взял её за руки.

— Ты опять права, Соня. Это всё ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я всё - таки мог надеяться стать каким - нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья... (Он говорил как будто заученное).

А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне всё - таки не удалось бы успокоить её, а сестра... ну, с сестрой могло бы ещё и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвёртываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить — жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить?

Ну... ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, — и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать... Ну... ну, вот и всё... Ну, разумеется, что я убил старуху, — это я худо сделал... ну, и довольно!

В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.

— Ох, это не то, не то, — в тоске восклицала Соня, — и разве можно так... нет, это не так, не так!
— Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду!
— Да какая ж это правда! О господи!
— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
— Это человек-то вошь!
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на неё. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру... Это всё не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!... Я давно ни с кем не говорил, Соня... Голова у меня теперь очень болит.

Глаза его горели лихорадочным огнём. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но... «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.

— Нет, Соня, это не то! — начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, — это не то! А лучше.. предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, ещё наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз! Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!)

Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А всё - таки выходить из неё не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал.

Принесёт Настасья — поем, не принесёт — так и день пройдёт; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит.

Я лучше любил лежать и думать. И всё думал... И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться, что... Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее?

Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я ещё узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силён умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!

Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймёт она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.

                                                                                                                    из романа Ф. М. Достоевского -  «Преступление и наказание»

Отредактировано ОЛЛИ (2024-10-30 13:18:25)